Прислуга

Вновь появляется секретарша и, не выпуская из руки сигареты, манит меня пальцем:

— Ступайте вон туда.

Прохожу мимо разглядывающих меня мужчин, сквозь клубы дыма, в дальний кабинет.

— Закрывайте дверь! — орет мистер Голден, стоит мне переступить порог. — Не впускайте сюда этот чертов дым.

Мистер Голден встает из-за стола. Он дюймов на шесть ниже меня, одет элегантно, моложе моих родителей. У него длинные зубы, сальные черные волосы и глумливая усмешка гадкого типа.

— Вы что, не знаете? — возмущается он. — На прошлой неделе сообщили, что сигареты смертельно опасны.

— Я ничего об этом не слышала. (Надеюсь, этой информации не было на первой странице его газеты.)

— Дьявол, я знаю столетних ниггеров, которые выглядят моложе, чем эти идиоты. — Он усаживается на место, но я продолжаю стоять, потому что других стульев в кабинете нет. — Ладно, давайте посмотрим, что там у вас.

Протягиваю свое резюме и несколько статей, которые написала еще в школе. Всю мою жизнь «Джорнал» валялась у нас на кухонном столе, раскрытая на фермерских отчетах или местных спортивных новостях. Сама я редко читала эту газету.

Мистер Голден не просто просматривает мои бумаги, он редактирует их красным карандашом.

— Три года редактор «Мюрра Хай», два года редактор «Ребел Роузер», три года редактор «Кси Омега», специальность — английский и журналистика, четвертая в выпуске… Черт побери, девочка, — бормочет он, — у тебя что, в жизни не было ничего интересного?

— А это… — Чуть откашлявшись, я решаюсь подать голос: — Это важно?

Он поднимает взгляд.

— Вы необычайно высокого роста, но, полагаю, такая симпатичная девушка, как вы, встречалась с целой баскетбольной командой.

Смотрю на него, недоумевая, издевка это или комплимент.

— Надо думать, в уборке вы разбираетесь… — Он вновь переводит взгляд на мои статьи, испещренные яростными красными пометками.

Мое лицо стремительно вспыхивает.

— Уборке? Я здесь не для того, чтобы убирать. Я пришла, чтобы писать.

Сигаретный дым просачивается из-под двери. Словно в здании пожар. Какой же я была дурой, решив, что могу запросто прийти и получить работу журналиста.

С тяжелым вздохом он протягивает мне толстую стопку исписанных листов:

— Вот и будете писать. Мисс Мирна, недовольная всем, покинула нас, напилась лака для волос или чего-то в этом роде. Прочтите письма, напишите ответы в ее стиле, никто, черт побери, и не заметит разницы.

— Я… что? — И я беру эту толстую стопку, потому что не знаю, что еще могу сделать. Понятия не имею, кто такая мисс Мирна. И задаю единственный вопрос, который вертится в голове: — Сколько, вы говорите… будете платить?

Он, как ни странно, окидывает меня восхищенным взором — от туфель на плоской подошве до плоской прически. Некий инстинкт подсказывает мне, что следует улыбнуться и поправить волосы. Чувствую себя глупо, но так и делаю.

— Восемь долларов, каждый понедельник.

Киваю, прикидывая, как бы выяснить, какого рода работа мне предстоит, не разоблачив себя.

Он подается вперед:

— Вы ведь знаете, кто такая Мисс Мирна, верно?

— Разумеется. Мы… с девочками всегда ее читаем, — уверенно вру я, и мы вновь долго молча смотрим друг на друга. Где-то трижды звонит телефон.

— И что? Восьми долларов недостаточно? Господи, женщина, тогда иди отмывай туалет мужа бесплатно!

Закусываю губу. Но, прежде чем успеваю издать хоть один звук, он раздраженно закатывает глаза:

— Ну хорошо, десять.Работа должна быть готова к четвергу. И если мне не понравится ваш стиль, я не стану это печатать и платить за это.

Забираю папку, рассыпаясь в благодарностях — гораздо более жарких, чем следовало бы. Он, не обращая внимания, снимает телефонную трубку и начинает разговор, прежде чем я выхожу за дверь. Добравшись до машины, откидываюсь на мягкое кожаное сиденье «кадиллака». Перебираю странички из папки и улыбаюсь от уха до уха.

Я только что получила работу.

Домой вхожу, распрямив спину — впервые с тех пор, как в двенадцать лет у меня начался бурный рост. Меня распирает от гордости. Каждая клеточка мозга протестует, но я не могу устоять и не рассказать все матери. Врываюсь в гостиную и сообщаю, что нашла работу — буду вести, в качестве Мисс Мирны, еженедельную колонку хозяйственных советов.

— Какое счастье… — Мамин вздох недвусмысленно означает, что в таком случае и жить не стоит. Паскагула охлаждает для нее чай.

— Это, по крайней мере, начало, — защищаюсь я.

— Начало чего? Раздачи советов по домоводству, в то время как… — Новый вздох, долгий и медленный, как звук спускающей шины.

А вдруг весь город будет думать точно так же? Радость постепенно улетучивается.

— Евгения, ты понятия не имеешь даже о том, как чистить серебро, что уж говорить о поддержании чистоты в доме.

Прижимаю папку к груди. Мама права, я ведь не сумею ответить ни на один вопрос. И все же могла хотя бы порадоваться за меня.

— А уж сидя за пишущей машинкой, ты никогда ни с кем не познакомишься. Евгения, надо хоть немного соображать.

Гнев вскипает во мне, я выпрямляюсь еще больше.

— Ты думаешь, я хочужить здесь? С тобой? — Хохочу я в надежде ранить ее чувства.

Короткая вспышка боли в глазах. Губы сжимаются в ниточку. Но я не намерена брать свои слова обратно, потому что наконец-то — наконец-то— высказала то, что ей пришлось дослушать.

Я не собираюсь уходить. Я хочу услышать ответ. Хочу услышать ее извинения.

— Я должна… спросить тебя кое о чем, Евгения. — Мама судорожно комкает в руках носовой платок. — Я как-то читала, что… некоторые девушки, неуравновешенные, начинают думать… ну, у них появляются неестественныемысли.

Понятия не имею, о чем она толкует. Смотрю на вентилятор под потолком. Похоже, он крутится чересчур быстро. Клац-клац-клац…

— Ты… тебя… привлекают мужчины? У тебя нет неестественных мыслей по поводу… — Она крепко зажмуривается. — Девочек или… женщин?

Вот здорово было бы, если б вентилятор сейчас сорвался и рухнул на нас.

— Потому что в той статье говорилось, что от этого есть лекарство, особый отвар из корней…

— Мама, — произношу я, не открывая глаз. — Я так же мечтаю о девушках, как ты мечтаешь о… Джеймисо. — И направляюсь к двери. Но напоследок бросаю взгляд через плечо. — Ты ведь не мечтаешь о нем, верно?

Мама, возмущенно вскрикнув, подскакивает. А я с грохотом взбегаю вверх по лестнице.

На следующий день складываю аккуратной стопочкой письма Мисс Мирне. В кошельке у меня тридцать пять долларов — ежемесячная выплата, которую продолжает выдавать мне мама. Спускаюсь вниз, со сладчайшей христианской улыбочкой на лице. Живя дома, я вынуждена просить у матери ее машину. А значит, она поинтересуется, куда я собралась. А значит, я вынуждена постоянно ей лгать, а это хоть и приятно, но вместе с тем несколько унизительно.

— Я собираюсь в церковь, узнать, не нужно ли чем-то помочь в подготовке к воскресной школе.

— О, чудесно, дорогая. Можешь не спешить.

Вчера вечером я решила, что для ведения колонки мне необходима помощь профессионала. Первой мыслью было попросить Паскагулу, но я с ней едва знакома. Вдобавок мать наверняка опять поднимет шум и примется пилить меня за все подряд. Служанка Хилли, Юл Мэй, такая стеснительная, что едва ли получится ее упросить. Единственная прислуга, с которой я часто встречаюсь, это Эйбилин, работающая у Элизабет. Эйбилин чем-то напоминает Константайн. К тому же она намного старше меня и, должно быть, очень опытна.

По пути к Элизабет заезжаю в «Бен Франклин», покупаю папку, коробку карандашей, блокнот в голубой обложке. Завтра в два часа дня моя первая колонка должна лежать на столе у мистера Голдена.

— Скитер, входи.

Элизабет открывает дверь, и я пугаюсь, что Эйбилин сегодня не работает. Элизабет в голубом халате, волосы накручены на гигантские бигуди, отчего голова кажется огромной, а тело еще более тщедушным, чем на самом деле. Элизабет носит бигуди целые дни напролет, а жидкие волосы все не становятся пышными.