Страница 2 из 4
К середине июля мы уже не были так счастливы в нашей комнате, обросли грязью и скрытыми недовольствами, а обсуждать это Сесиль не хотела. Теперь Адриан приходил к нам ежедневно, настали летние каникулы, а дома ему было невыносимо. Мы слышали, как он кричал и топал по ступенькам четырьмя этажами ниже. С шумом распахивал дверь, делал стойку на руках, выпендривался. Часто запрыгивал Сесиль на спину, красуясь передо мной, не умолкая ни на минуту, боялся, что мы заскучаем и прогоним его, отправим домой. Он никак не мог взять в толк, что стало с его сестрой. Раньше она любила подраться, и дралась здорово, я слышал, как он хвастался об этом друзьям, гордился ей. Теперь же все изменилось, сестра сердито отталкивала его, хотела сидеть одна и бездельничать, хотела слушать пластинки. Пришла в ярость, когда он наступил ей на юбку ботинками, и грудь у нее стала, как у матери, и общалась она с ним, как мать. «Слезай оттуда, Адриан. Пожалуйста, Адриан, прошу тебя, не сейчас, позже». Он не верил в окончательность перемен, просто такое у сестры настроение, такой этап, и продолжал дразнить ее и задираться в надежде, что все станет, как прежде, как до ухода отца. Стиснув руками ее шею и повалив на кровать, он ждал от меня похвал, считал, что мы заодно, мужчины против девчонки. Так хотел одобрения, что не замечал его отсутствия. Сесиль никогда Адриана не прогоняла, понимала, зачем он здесь, но ей было нелегко. В один особенно мучительный вечер она вышла из комнаты, чуть не плача от отчаяния. Адриан повернулся ко мне и вскинул брови в притворном ужасе. Я попробовал его вразумить, но он тут же зацокал языком и встал в бойцовскую стойку. Про брата Сесиль со мной не говорила, она никогда не делала общих замечаний о людях, потому что вообще никогда не делала общих замечаний. Лишь изредка, когда на лестнице раздавались шаги Адриана, ее выдавало выражение глаз и легкое поморщивание красивых губ.
Был только один способ убедить Адриана оставить нас в покое. Он не выносил, когда мы с Сесиль касались друг друга, его это ранило, вызывало физическое отвращение. Видя, как один из нас идет по комнате навстречу другому, он молча молил, бросался наперерез, надеясь, что мы переключимся на новую игру. Он неистово передразнивал нас в последней отчаянной попытке показать, до чего мы нелепы. Потом терпение его иссякало, и он бросался вон, расстреливая автоматной очередью немецких солдат и юных влюбленных на лестнице.
Но мы с Сесиль прикасались друг к другу все реже, каждый по-своему этого избегал. Не то чтобы страсть пошла на убыль, нам по-прежнему было хорошо вдвоем, но обстановка не способствовала. Сама комната. Мы больше не жили на четвертом этаже отдельно от всех, свежий ветер не дул в окно, один лишь тягучий зной, поднимавшийся от набережной и дохлых медуз, и полчища мух, злых серых слепней, отыскивавших подмышки и свирепо жаливших, домашних мух, вившихся тучами над едой. Волосы у нас отросли, стали сальными, лезли в глаза. Еда, которую мы покупали, раскисала и имела привкус реки. Мы перестали закидывать матрас на стол, на полу теперь казалось прохладнее, но пол был покрыт слоем склизкого речного песка, от которого никак не удавалось избавиться. Сесиль надоели пластинки, а ее парша распространилась на вторую ступню, и запах был соответствующий. В комнате и без того воняло. Мы не говорили про переезд, потому что вообще ни о чем не говорили. Теперь поскребывание за стеной будило нас каждую ночь, стало громче и настойчивей. Когда мы занимались любовью, оно стихало, точно там прислушивались. Мы почти не занимались любовью, и повсюду был мусор, молочные бутылки, которые никто не хотел выносить, серый прогорклый сыр, обертки от масла, баночки из-под йогурта, протухшая салями. И среди всего этого Адриан, демонстрирующий, как он умеет делать колесо, цокающий, строчащий из автомата, нападающий на сестру. Я пробовал сочинять стихи про свои видения, про существо в животе Сесиль, но не знал, с чего начать, и бросал, не записав даже первой строчки. Вместо этого шел гулять по насыпи вдоль реки, углубляясь в норфолкскую пастораль унылых свекольных полей, телеграфных столбов и стандартно серого неба. У меня остались недоделанными две ловушки, я каждый день силой усаживал себя за них. Но в душе мечтал бросить, не верил, что угри станут туда заплывать, да и кому это нужно, не лучше ли им остаться непотревоженными на прохладном илистом дне реки. И все-таки не бросал, потому что отец Сесиль тоже готовился, потому что хотел оправдать потраченные деньги и время, потому что затея сдвинулась с мертвой точки и, пусть вяло, пусть ненадежно, катилась теперь сама, и остановить ее я был так же не в силах, как вынести молочные бутылки из комнаты.
Потом Сесиль нашла работу, и я вдруг увидел, что мы ничем не отличаемся от других, у всех были комнаты, дома, работа, карьера, все так жили, только комнаты чище, работа лучше, а мы кое-как сводили концы с концами. Работа Сесиль была в одном из фабричных зданий с глухими стенами на другой стороне реки, там консервировали овощи и фрукты. От нее требовалось по десять часов в день сидеть в гуле машин перед ползущей лентой конвейера, не отвлекаться на разговоры и выбирать гнилую морковь, чтобы она не попала в консервы. В конце первого дня Сесиль пришла домой в бело-розовом нейлоновом плащике и розовом берете. Я сказал: «Почему ты не разденешься?» Сесиль пожала плечами. Ей было все равно, скучать ли в комнате, скучать ли на фабрике, где из динамиков, прикрученных к стальным балкам, орало «Радио-1», где четыреста женщин полуслушали, полудремали, пока их руки двигались взад-вперед, точно механические челноки. На второй день я сел на паром и переехал на тот берег, чтобы встретить Сесиль у ворот фабрики. Из крошечной обитой жестью двери в огромной глухой стене вышло несколько женщин, и на всей фабрике завыла сирена. Открылись другие крошечные двери, и из них повалили, устремляясь к воротам, сотни женщин в бело-розовых нейлоновых плащах и беретах. Я стоял на небольшом возвышении, стараясь высмотреть Сесиль, это вдруг сделалось крайне важно. Мне почудилось, что если не отыщу ее в этом шуршащем нейлоновом потоке, то потеряю навсегда, и сам потеряюсь, и значит все у нас было напрасно. Приближаясь к воротам, поток густел и убыстрялся. Одни почти бежали с тем особым неисправимым скосом ног, которому женщин учат с детства, другие просто ускоряли шаг. Позже я выяснил, что они спешили домой, чтобы приготовить ужин семьям, выиграть лишнюю минуту для домашних дел. Опоздавшие к следующей смене вынуждены были пробиваться против течения. Сесиль я не отыскал, и меня охватил ужас, я выкрикнул ее имя, Сесиль, Сесиль, но слова потонули в топоте сотен ног. Две женщины средних лет, остановившиеся прикурить, презрительно усмехнулись: «Сам соси». Я пошел домой длинной дорогой, через мост, и решил, что не скажу Сесиль про то, как ждал ее у фабрики, иначе придется объяснять свой испуг, а я не знал, как. Она сидела на кровати, когда я вошел, на ней был нейлоновый плащ. Берет лежал на полу. «Может, разденешься?» — сказал я. Она сказала: «Это ты там стоял у фабрики?» Я кивнул. «Почему ты меня не окликнула, если видела?» Сесиль отвернулась и легла лицом вниз на кровать. Плащ был в пятнах, от него пахло машинным маслом и землей. «Чертегозна, — сказала она в подушку. — Не сообразила. Совсем не соображаю после смены». Ее слова прозвучали как последний вздох умирающего, я окинул комнату взглядом и замолчал.
Через два дня, в субботу, я купил два кило тугих, как резина, сочившихся кровью коровьих легких для наживки. Вечером мы разложили их по ловушкам и во время отлива выехали на лодке на середину реки опустить ловушки на дно. Все семь мест пометили буйками. В четыре утра в воскресенье меня разбудил отец Сесиль, и мы отправились на его грузовичке туда, где оставили лодку. Нам не терпелось подплыть к буйкам, поднять ловушки, посмотреть, сколько там угрей, понять, имеет ли смысл наделать больше ловушек, чтобы в них попалось больше угрей, которых мы будем раз в неделю возить на рынок в Биллингсгейт, ждет ли нас богатство? Утро было унылым и ветреным, я ничего не предвкушал, чувствовал только усталость и непрекращающуюся эрекцию. Полудремал, согретый печкой грузовичка. Ночью я почти не спал, слушая поскребывание за стеной. Один раз даже встал и постучал по плинтусу ложкой. Поскребывание прервалось, потом снова возобновилось. Сомнений не оставалось: кто-то пытается пролезть в комнату. Отец Сесиль сел на весла, я стал высматривать буйки. Разглядеть их оказалось труднее, чем мы думали, они не белели над водой, а проступали из темноты едва различимыми силуэтами. Первый мы нашли через двадцать минут. Потянув за него, я поразился, как быстро чистая белая веревка из магазина стала такой же, как все остальные веревки у реки, бурой, с налипшими на нее тонкими водорослями. Ловушка тоже выглядела видавшей виды, неузнаваемой, не верилось, что ее сделал один из нас. Внутри были два краба и большой угорь. Отец Сесиль открыл затворку, вытряхнул крабов в воду, а угря переложил в пластмассовое ведро, лежавшее в лодке. Мы наполнили ловушку свежей порцией коровьих легких и бросили ее за борт. Следующую обнаружили только через пятнадцать минут, в ней было пусто. Потом еще полчаса плавали туда-сюда, но больше ловушек не нашли, к тому времени начался прилив, и продолжать поиск не имело смысла. Мы поменялись местами, и я погреб к берегу.