Неугомонный

— О каких суммах идет речь?

— По-моему, это не имеет значения. Если, конечно, вы не намерены заявить на меня за уклонение от налогов.

— Против вас есть подозрения посерьезнее. Отвечайте на вопрос!

— Около полумиллиона шведских крон.

— Почему вы предпочли счет в датском банке?

— Датская крона казалась стабильной.

— Других причин для поездки в Копенгаген у вас не было?

— Нет.

— Как вы туда добрались?

— Поездом из Норрчёпинга. А до Норрчёпинга на такси. Знакомый вам Эскиль отвез меня в Фюрудден. И встретил по возвращении.

Пока что Валландер не видел повода не верить его словам.

— Стало быть, Луиза знала о ваших «черных» деньгах?

— Она имела к ним свободный доступ, как и я. И совесть нас не мучила. Мы оба считали, что налоги в Швеции возмутительно высоки.

— Почему вам сейчас понадобились деньги?

— Потому что те, какие у меня были, закончились. Даже спартанская жизнь требует расходов.

На время Валландер оставил в стороне копенгагенскую поездку и вернулся к Юрсхольму.

— Одна вещь не дает мне покоя, и ответ можете дать только вы. Когда мы стояли на террасе, вы заметили у меня за спиной какого-то мужчину. Честно скажу, я много размышлял о той минуте. Кто это был?

— Не знаю.

— Но вы встревожились, заметив его?

— Я испугался.

Он вдруг прямо-таки выкрикнул эти слова. Валландер насторожился. Пожалуй, так долго скрываться человеку слишком мучительно. Впредь надо бы действовать осторожнее.

— И кто же это мог быть?

— Я уже сказал: не знаю. Да это и не важно. Его присутствие там было напоминанием. По крайней мере, мне так кажется.

— Напоминанием о чем? Не принуждайте меня клещами вытягивать из вас ответы.

— Вероятно, Луизины контакты каким-то образом смекнули, что я подозреваю ее. Может, она сама сказала, что я понял, как обстоит дело. Я и раньше иной раз чувствовал, что за мной наблюдают. Но не настолько явно, как тогда в Юрсхольме.

— То есть вы полагаете, за вами ходил «хвост»?

— Не постоянно. Но иногда я замечал, что за мной по пятам кто-то идет.

— И долго так продолжалось?

— Не знаю. Может, и долго, только я не замечал. Может, годами.

— Давайте перейдем с террасы в комнату без окон, — продолжал Валландер. — Вы предложили уединиться, хотели поговорить со мной. Но я пока так и не знаю, почему вы избрали меня исповедником.

— Я ничего не планировал заранее, действовал по наитию. Сам иной раз удивляюсь собственным внезапным решениям. Наверно, и с вами так же? Банкет был мне не по нутру. Мне сравнялось семьдесят пять, и я устроил праздник, которого вовсе не желал. И меня, можно сказать, охватила паника.

— Позднее я думал, что в вашем рассказе скрывалось некое послание. Я правильно предположил?

— Нет. Я попросту хотел рассказать. Ну и, возможно, прикинуть, рискну ли я впоследствии доверить вам мой секрет насчет того, что, по всей вероятности, женат на изменнице родины.

— Вам что же, было больше не с кем поговорить? Например, со Стеном Нурдландером? С лучшим другом?

— Я со стыда сгорал при одной мысли о том, чтобы поделиться с ним моей бедой.

— А со Стивеном Аткинсом? О дочери-то вы ему рассказали.

— Спьяну. Мы выпили прорву виски. И после я жалел, что сказал ему. Думал, он забыл. Выходит, не забыл, как я теперь понимаю.

— Он полагал, мне о ней известно.

— Что мои друзья говорят о моем исчезновении?

— Они встревожены. Потрясены. И в тот день, когда поймут, что вы прятались, будут изрядно возмущены. Подозреваю, что вы их потеряете. И это подводит меня к вопросу, почему вы исчезли.

— Я почуял угрозу. Тот человек у ограды был как бы прологом. Внезапно я начал замечать слежку повсюду, куда бы ни пошел. Раньше такого не бывало. Начались странные телефонные звонки. Они словно бы всегда знали, где я нахожусь. Однажды в Морском музее ко мне подошел служитель и сказал, что меня просят к телефону. Какой-то человек, говоривший на ломаном шведском, предостерегал меня. От чего — он не упомянул, сказал только, что мне надо соблюдать осторожность. В общем, обстановка становилась невыносимой. Никогда раньше я не испытывал подобного ужаса. Еще немного — и пошел бы в полицию, заявил на Луизу. Подумывал, не послать ли анонимное письмо. И в конце концов не выдержал. Договорился об аренде охотничьего домика. Эскиль приехал в Стокгольм и подхватил меня во время утренней прогулки, когда я находился возле стадиона. Потом я все время сидел здесь, если не считать поездки в Копенгаген.

— Мне по-прежнему совершенно непонятно, почему вы не поговорили с Луизой начистоту о своих подозрениях, которые явно уже превратились в уверенность. Как вы могли жить под одной крышей со шпионкой?

— На самом деле все не так. Я говорил с нею. Дважды. Первый раз — в тот год, когда погиб Улоф Пальме. Конечно, все это не имело касательства к его смерти. Но время было тревожное. Иногда я сидел с коллегами, пил кофе, вел разговоры о подозрениях, что среди нас орудует шпион. Жуткая ситуация — жевать булочку и рассуждать о вероятном шпионе, которым могла быть моя собственная жена.

Неожиданно Валландер расчихался. Хокан фон Энке подождал, пока приступ кончится.

— Летом восемьдесят шестого я все выложил ей начистоту, — продолжил он. — Мы поехали на Ривьеру в компании друзей, капитана второго ранга Фрииса и его жены, наших обычных партнеров по бриджу. Остановились в Ментоне, в гостинице. Как-то вечером мы ужинали вдвоем, потому что к Фриисам случайно нагрянула дочь. После ужина мы пошли прогуляться по городу. И вдруг я остановился и спросил ее напрямик, без обиняков. Не готовился, вопрос, можно сказать, сорвался с языка сам собой. Я остановился перед ней и спросил: шпионка она или нет? Она возмутилась, сперва отказалась отвечать, подняла руку, словно хотела меня ударить. Потом овладела собой и совершенно спокойно ответила: конечно же нет. Мол, как я только додумался до этакой нелепости? Что она может выдать чужой державе? Помню, она улыбалась, не принимала мои слова всерьез, да и сам я теперь уже не мог принимать это всерьез. Просто был не в силах поверить, что она умеет так актерствовать. Попросил у нее прощения, сослался на усталость. До конца лета я был целиком и полностью убежден, что ошибался. Однако осенью подозрения вернулись.

— Что произошло?

— То же самое. Бумаги в оружейном шкафу, ощущение, что кто-то трогал портфель.

— Вы заметили в ней какую-нибудь перемену после того, как высказали ей в Ментоне свои подозрения?

Фон Энке задумался и ответил не сразу.

— Я, конечно, тоже задавал себе этот вопрос. Иногда мне казалось, что она какая-то другая, иногда — нет. До сих пор сомневаюсь.

— А как было во второй раз, когда вы приперли ее к стене?

— Это случилось зимой девяносто шестого, ровно через десять лет. Дома, в Стокгольме. Мы завтракали, на улице шел снег. И вдруг она спросила про мои крики ночью, во сне. Дескать, я крикнул ей, что она шпионка.

— Вы правда кричали?

— Не знаю. Мне случалось разговаривать во сне. Но сам я никогда этого не помнил.

— Что вы ответили?

— Повернул ситуацию. Спросил, правда ли то, что мне снилось.

— И что она сказала?

— Швырнула в меня салфетку и ушла из кухни. Вернулась через десять минут. Помню, я взглянул на часы. Девять минут сорок пять секунд. Попросила прощения, держалась как обычно и заявила, раз и навсегда,как она выразилась, что не желает никаких разговоров о подозрениях. Они абсурдны. Если я стану повторять такие обвинения, значит, я или сошел с ума, или впадаю в маразм.

— Что же было дальше?

— Ничего. Но мои опасения не исчезли. И слухи о шпионе, орудующем в шведских вооруженных силах, не унимались. А спустя два года настал момент, когда я всерьез начал думать, что теряю рассудок.

— Что тогда произошло?

— Меня вызвали на допрос в военную контрразведку. Никаких прямых обвинений против меня не выдвигали. Но некоторое время я был среди подозреваемых в шпионаже. Гротескная ситуация. Помнится, я думал, что если Луиза вправду продает русским армейские секреты, то она обзавелась идеальным прикрытием.