Зеро

— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.

— Одри, малышка моя, как ты?

Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.

Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.

Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.

Вдоль стен тянулись застекленные книжные полки, заполненные обширным собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный энтузиазм, с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным языкам.

В простенках между стеллажами висели офорты, гравюры и живописные изображения кумиров хозяина кабинета — Александра Великого, Иэясу Токугавы и Джорджа Паттона.

И еще на полке блестела небольшая стеклянная шкатулка. Сейчас она стояла пустой, обычно же Филипп Досс, когда жил дома, хранил в ней фарфоровую чайную чашечку. Он ценил ее куда больше, чем все свое дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в поездки за границу, а в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех временах, когда он жил в послевоенном Токио.

Майкл почти физически ощутил присутствие отца. Здесь царил его дух. Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в себя частицу Филиппа Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.

На мгновение Майкла охватило странное чувство. Нечто подобное он испытал, наткнувшись в своих скитаниях на мастерскую кого-то из великих художников — то ли Матисса, то ли Моне — ощущение прикосновения к великому, но недоступному наследию, опередившему свое время.

Несколько ошеломленный, охваченный возвышенным чувством (через некоторое время человеку начинает казаться, что он был смешон), Майкл порывисто двинулся через комнату к сестре.

— Удивляюсь, как ты соизволил приехать, — встретила его Одри. Все это время она ни на минуту не спускала с него глаз.

— Ты несправедлива, — ответил он. Она разглядывала его по-кошачьи, с этаким неуловимо презрительным любопытством.

— В тот день в Париже, когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.

— Не надо было разыскивать тогда Ганса. Я ведь просила не делать этого.

— После того, как этот подонок с тобой поступил...

— Ни к чему напоминать мне об этом, — холодно перебила его Одри. — Между нами было и многое другое. Ты и понятия не имеешь, каким он бывал чудесным.

— Он тебя ударил, — возразил Майкл, — и будь он хоть какой расчудесный, это уже не имеет значения.

— Для меня имеет.

— Тогда ты еще большая дура, чем я думал.

— Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? — едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. — Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.

Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.

— А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс — тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.

В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их — здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.

— Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. — Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.

Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.

— О чем вы говорили? Что с ней? — спросила Лилиан.

— Я толком не понял, — хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.

Мать с сомнением посмотрела на него.

— Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. — Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: — Может быть, мне стоит догнать ее? — Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. — Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.

— Сёгун умер. Да здравствует сёгун! Старик с обветренным, как горный склон, лицом мрачно заметил:

— Он никогда им не был. — И повторил: — Ватаро Таки никогда не был сёгуном.

Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.

— Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:

— Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.

Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку — ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.

— Удэ хорошо поработал, — сказал Масаси. — Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов «Ста кинжальных ударов», так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.

Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох — довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным — скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.

Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.