Зеро

Прежде чем перейти к последнему этапу своего замысла, Сийна подробнейшим образом ознакомился с результатами заказанного исследования психологического и эмоционального облика современной молодежи. В общих чертах все соответствовало его предварительному анализу. Да и не было смысла добиваться наибольшей эффективности. Раз уж он увидел прок в использовании этих юнцов, то надлежало поскорее пустить их в дело. Жалости к новому поколению Сийна не испытывал — только гнев. Но, как великий полководец, сжигаемый жаждой победы, он и изъяны своей позиции обращал во благо — он черпал в гневе мужество, столь необходимое для того, чтобы бросить солдат в сражение, в котором заведомо многие из них прольют кровь и падут.

Другим не дано было постичь, отчего его гнев столь силен. Но недаром говорится, что для войны не нужна причина, а только повод. Зачинщики войн часто оправдываются необходимостью покончить с анархией и навести строгий порядок. Обычно это либо обман, либо самообман. Хотя, вообще-то, и праведные, и безумцы, и справедливые, и тираны — все жаждут вдолбить остальным свою концепцию порядка. Кодзо Сийна не считал себя исключением.

— Рад, что ты заехал ко мне. Завернул по пути в аэропорт?

Удэ понял, что он подразумевает.

— Слежки не было, я проверял. Внешне Сийна никак не отреагировал, но про себя обрадовался сметливости гостя.

— Вы не доверяете Масаси? — вежливо поинтересовался Удэ.

— Он твой оябун, — вместо ответа сказал Сийна. — Он теперь оябун всего Таки-гуми — самого крупного и сильного из теневых кланов Японии. Ты должен быть верен ему.

— Я был верен Ватаро Таки, — осторожно проговорил после некоторой паузы Удэ. — Он творил чудеса, он был единственным в своем роде. Теперь, когда его не стало... — И пожал плечами.

— А как же твой гири? — напомнил ему Сийна.

— Это тяжелая ноша, — ответил Удэ. — Но мои обязательства кончились со смертью Ватаро.

— Однако по традиции твой долг должен перейти на кого-то другого.

— Я верен Таки-гуми — клану, созданному моим господином, — сказал Удэ. — Если кто-то другой гарантирует моему клану дальнейшее процветание, моя верность будет безраздельно принадлежать этому человеку.

Сийна прервал беседу, чтобы заварить чай. Он неторопливо засыпал его в нагретые чашки, помешал метелочкой и залил кипятком. Когда оба молча сделали по глотку — сначала гость, потом хозяин, — старик снова заговорил.

— Будь я на твоем месте, я бы засомневался, как можно доверять человеку, который радуется смерти собственного отца. А потом приказывает убить брата.

— Разве убить Хироси приказали не вы? — почтительно удивился Удэ.

Сийна покачал головой и сказал беззлобно, но многозначительно:

— Запомни хорошенько: я только подал идею. Приказал — Масаси. — Он слегка пожал плечами. — Моя роль была второстепенной. В конце концов, Хироси Таки — брат Масаси, а не мой. И окончательное решение оставалось за ним.

— Он сделал это во имя сохранения дома Таки, — произнес Удэ. Остатки чая в его чашке давно остыли. — Дзёдзи слаб и не способен руководить. Теперь место отца занял Масаси.

— Недавно ты сам говорил, что Ватаро Таки творил чудеса и был единственным в своем роде, — мягко заметил Сийна. — Можно ли утверждать, что Масаси пошел весь в него, и надеяться, что он станет таким же?

Удэ, затаив дыхание, изучал донышко своей чашки. Из-за перегородок доносился шум детской возни. Через некоторое время он тихо сказал:

— Таки-гуми должен остаться Таки-гуми.

— Я обещал Масаси, что сделаю его первым сёгуном всех кланов якудзы.

— Масаси — не Ватаро. Он не владеет искусством волшебства. Он — не единственный и неповторимый.

— А что ты думаешь обо мне? — спросил Кодзо Сийна. Ради этого вопроса он, собственно, и пригласил Удэ на чаепитие.

Удэ крепко подумал, прежде чем ответить.

— Хорошо, я буду делать то, что вы прикажете. Кодзо Сийна одобрительно кивнул.

— Пока для тебя ничего не изменится: по-прежнему слушайся приказаний Масаси. Но отныне будешь обо всем сообщать мне. Изредка придется поступать, как я попрошу. Но я огражу тебя от претензий с его стороны. Кроме того, ты будешь продвигаться в иерархии клана. — Старик внимательно наблюдал за лицом собеседника, — Взамен ты возьмешь на себя некоторые поручения.

— С чем они связаны?

— Первое — полетишь более поздним рейсом, чтобы успеть по дороге завернуть к дому Дзёдзи Таки. Это изрядный крюк.

— А что я должен делать в доме Дзёдзи?

— Об этом я скажу чуть позже. Ничего слишком сложного.

— Чересчур простого тоже не бывает, — хмыкнул Удэ.

— Только не для тебя, — веско сказал Сийна. — А вообще с этой минуты единственное, о чем тебе надлежит помнить, — это твое обязательство передо мной.

— Значит, гири, — пробормотал гигант.

— Гири, — подтвердил Кодзо Сийна.

Удэ склонил голову перед новым повелителем.

— Да будет так.

Дождь.

Она смотрела на него со стены. Лицо на холсте — больше натуральной величины.

Майклу она снилась вся, а не только лицо. Некогда он начал было писать серию женских портретов, но не закончил, бросил непонятно почему. Потом в студии появилась Эа, и Майкл с первого взгляда понял, что это единственная модель, которую ему хочется рисовать. Он нанял ее и создал самую свою знаменитую серию работ: «Двенадцать сокровенных взглядов на женщину».

Майкл взял за правило никогда не увлекаться натурщицами. Но Эа не походила ни на одну из них. Он влюбился.

Эа жила с каким-то человеком, но это ничуть не мешало ей поступать как вздумается. Моральные соображения в расчет не принимались; вернее, мораль была одна: вчера было вчера, а сегодня — уже сегодня. А завтра будет завтра.

Быть с кем-либо в близких отношениях, утверждала она, — все равно, что владеть какой-то вещью. Проходит время, и вскоре блеск и своеобразие новизны, вызвавшие желание обладать предметом, тускнеют и меркнут. Ценность предмета вожделений исчезает. Только расставшись с ним, можно сохранить в себе память о прелести обладания.

Дождь, синий дождь. Свет уличных фонарей на Елисейских Полях насытил дождь синевой. Капли барабанят по стеклянной крыше студии.

Той ночью Эа после сеанса не ушла домой.

На стене — ее лицо больше натуральной величины.

Ее влажное, словно от дождя, тело.

Майкл отвергает мысль о постели. Он хочет здесь, перед незаконченными картинами. Им владеет мистическая уверенность, что первобытная, ничем не сдерживаемая энергия слияния передастся образам на полотнах, вдохнет в них жизненную силу.

В среде художников издавна бытует языческая вера в сверхъестественное действие акта любви.

Первое прикосновение вызывает в нем дрожь. Он смотрит в огромные, черные как ночь глаза. Короткая стрижка подчеркивает неповторимый изгиб ее подбородка, стройность шеи, форму плеч.

Впадинку под самым горлом заполняет густая темнота. Она почти осязаема на фоне белизны кожи. Кажется, Майкл может выпить эту темноту из ямки, как из чашечки.

Его разомкнутые губы и язык касаются чуть солоноватой кожи. Закрытые веки Эа трепещут. Ее руки блуждают по его спине, впиваясь в мышцы кончиками пальцев.

Он поднимает голову и находит губами ее ждущие губы. Ее ноги обвиваются вокруг его ног, словно она хочет оплести его, как лиана.

Они все стоят и стоят; потом она опускает ступни на пол и медленно поворачивается спиной. Его ладони скользят вниз по ее плечам, находят груди, начинают гладить упругие теплые конусы, задевая твердые темно-красные вишни сосков.

У Эа перехватывает дыхание. Она запрокидывает голову ему на плечо и приоткрывает рот. Их языки снова встречаются. Ее ягодицы трутся о его бедра, вызывая острую истому.

Он опускается на колени и медленно поворачивет ее животом к себе. Пульсирующие сполохи высвечивают холмы и ложбины желанного тела. Голубые тени дождя окутывают ее прозрачными струями.

Вдыхая запах Эа, Майкл проводит рукой у нее между бедер. Эа раздвигает их, чуть подгибает колени, и темные завитки треугольной рощицы волос приближаются к его поднятому лицу.