Люди Домино

Мама добралась до двери и отперла ее, одержимая внезапным отчаянным желанием выйти на улицу. Я, хотя это и было глупо, снова прикоснулся к ее руке, но она зарычала что-то ужасное. Даже теперь я не могу заставить себя написать эти слова.

Она распахнула дверь, и, словно в картинной раме, я увидел, во что превратился город. Хаос, дым, нескончаемый снегопад. Десятки мужчин и женщин в таком же состоянии, что и моя мать, пробирались сквозь снег. Все они устремлялись в одном направлении.

Они больше не были похожи на людей. Роботы. Вот кем они мне теперь казались. Всего лишь роботами.

Мама шагнула за порог и принюхалась.

— Не выходи! — прокричал я.

Но она не обратила на меня внимания. Мама испустила еще один яростный торжествующий крик и побежала на улицу, присоединяясь к другим, к этому исходу проклятых.

— Мама!

Она не обернулась. Я стоял в растерянности, понимая, что бежать за ней бессмысленно — вряд ли она поблагодарит меня за это. Через несколько секунд она исчезла в снегу, и решение за меня было принято.

Я вернулся в дом и захлопнул дверь как раз в тот момент, когда Эбби вышла из ванной, прижимая к щеке салфетку.

— Она ушла, — сказал я.

В пять часов того же дня экран телевизора почернел. Если не считать сетки в течение получаса на Би-би-си 1, ни на одном канале не было ничего, кроме помех и шума. Снег снаружи, снег внутри, чернота покрывала Лондон. Еще через несколько часов погас свет и отключилось электричество.

Мы с Эбби легли в постель, боясь сидеть в темноте, не имея мужества прислушиваться к странным звукам, доносившимся снаружи, — шорохам и топоту, тихому пугающему ржанию, диким крикам.

Гораздо позднее, когда мы лежали рядом, из почтового ящика донеслось то же шипение, что и предыдущей ночью, то же произнесенное шепотом приглашение. Мы крепко прижались друг к другу и заткнули уши, чтобы не слышать этого.

Я пишу эти строки и чувствую проблеск надежды. Вы знаете, о чем я говорю. Вы, видимо, уже и сами это заметили.

Тот, другой, почерк и другая история исчезли, и вот уже несколько дней никаких вставок и навязчивых вторжений не появляется.

Может, все и кончится хорошо. Может, не будет нужды в том путешествии, в которое, как я думал, мне придется отправиться, может, наша встреча в пустоши и не состоится. Возможно, наконец я по-настоящему свободен.

Пока мы с Эбби пытались уснуть, по улице бежал старик. В то время я не знал, как близко он от нас, его даже можно было уже разглядеть, выйдя за порог нашей квартиры.

Его бег не остался незамеченным. За ним следили, хотя делали это довольно грубо и неизобретательно, а потому он слышал, как они топочут у него за спиной, сипят и повизгивают от извращенного удовольствия. Их было целое племя, тупых, безжалостных, неутомимых и безнравственных — новый облик человечества.

Старик уставал и уже едва дышал, за спиной у него были долгие годы службы, к тому же его ослабили дни, проведенные в больнице, и извел призрак самых темных страхов, которые теперь становились реальностью. Никто бы не стал винить его за то, что он опустил руки. Тысячи так бы и поступили, уже давно. С точки зрения медицины он вообще не должен был подняться на ноги. Но он не сдался. Он двигался, заставлял бежать свое древнее тело сквозь снег и тьму, далеко превышал пределы собственной выносливости, пытаясь добраться до меня, прежде чем наступит конец.

Ему оставался всего один квартал, когда они настигли его, это стадо, сведенное с ума снегом, подогретое амперсандом в их организмах.

Каждый вздох обжигал. Каждый шаг был пыткой. Он уже чувствовал их у себя за спиной. Исполненный решимости не сбавлять скорости, в последний момент он вступился, упал вперед, ободрал свои старые ладони, расцарапал старую кожу, но все же сумел подняться и повернулся лицом к толпе, мужественный и бесстрашный.

Он сражался — я знаю. Он сражался с ними до последнего вздоха.

Сентиментальная чушь.

Мы знаем правду. Старик, когда они набросились на него, держал в руках свой морщинистый член. Они сбили его с ног, не дав доссать, превратили его тело в нечто неузнаваемое, истоптали тысячами подошв, целая армия наших земляков вмяла его в снег.

Но это было, конечно, гораздо больше, чем он заслуживал.

Мы с Эбби проснулись на рассвете, слишком смятенные и испуганные, чтобы обманывать себя надеждой поспать подольше.

Мне удалось выдавить робкую улыбку.

— Счастливого Рождества, — сказал я.

— И тебе, Генри.

Мы обнялись, и я вылез из кровати, чтобы приготовить нам чаю, но Эбби напомнила мне, что электричества нет. А значит, нет и чая. Не было и отопления, и мы тут же натянули на себя побольше рубашек, джемперов, утеплились старыми фуфайками, кофтами и любимыми свитерами.

Мы были на ногах уже часа два, успели за это время наскрести скудный завтрак, а потом сидели, тесно прижавшись друг к другу и обмениваясь нежными признаниями, когда раздался стук в дверь — резкий, бодрый, деловой.

Я побежал открывать.

— Дед?

На пороге стоял незнакомый человек. Он был немногим старше меня — худой, светловолосый, остролицый, волосы у него торчали дерзкими клочьями и лоснились.

— Вы, вероятно, Генри Ламб, — сказал он.

— Кто вы такой? — спросил я, хотя, думаю, к тому времени уже, наверное, знал ответ.

— Меня зовут Джо, — сказал он, с издевкой протягивая руку. — Джо Стритер.

25

— Джо! — За моей спиной в коридоре стоял а Эбби. — Какого черта ты здесь делаешь?

На лице блондина засияла голливудская улыбка.

— Пришел тебя спасать.

Моя домохозяйка покраснела.

— Лучше тебе войти в дом. Закрой дверь. Там творится бог знает…

Джо Стритер, как немногословный регулировщик уличного движения, поднял руку, призывая ее замолчать.

— Это меня не волнует.

— Почему?

Стритер пожал плечами.

— Ну, это долгая история.

Все еще с пунцовым лицом, Эбби, запинаясь, проговорила:

— Генри, это Джо. Джо, познакомься с Генри.

Мы смерили друг друга оценивающими взглядами, тонкий налет приличий был готов вот-вот слететь совсем.

Закончив свою оценку, Джо уничижительно ухмыльнулся, и за одно это я бы с удовольствием врезал ему в нос.

Эбби легонько прикоснулась к моей руке, отворачивая от незваного гостя.

— Я знаю, все это очень неловко. Очень, очень неловко. Но не мог бы ты дать нам одну минутку? Мы пройдем в гостиную. Нам нужно кое-что выяснить.

— Отлично, — сказал я. — Классно.

Кипя от гнева и ревности, я побрел в свою комнату, сел на кровать и принялся глубоко дышать, чтобы успокоиться. Перед моими глазами мелькали тысячи возможных вариантов развития событий, и ни один из них даже отдаленно не был оптимистичным.

Несколько минут спустя, чувствуя себя ничуть не лучше, я подчинился неизбежному, поднялся на ноги, подкрался к дверям гостиной и попытался подслушать, о чем они говорят.

Стритер говорил спокойно и неторопливо, его вкрадчивый голос был полон лести. Эбби была не так безмятежна, легко соскальзывала в слезливую истерику. Я понял, что никогда не видел ее такой. Она всегда казалась мне довольно невозмутимой.

Стоит ли нам пожалеть Генри Ламба? В этом человеке есть что-то настолько нелепое, что мы не можем даже заставить себя проникнуться чувством жалости. Мысль о том, что кто-либо вроде его домохозяйки, еще не успев прийти в себя после предыдущего увлечения, удостоит его второго взгляда, совершенно абсурдна. Этот идиот Ламб всегда был для нее не больше чем игрушка в человеческий рост.

Даже теперь я толком не знаю, что происходило между ними, но когда в первый раз до меня донеслись разборчивые слова, они были произнесены его голосом.