Проклятый манускрипт

Вдруг послышался задорный хохот. Откуда-то полетели гнилые яблоки. Ни одно не попало в цель. Зато яйцо в крапинку угодило Геро прямо в лицо. Вслед за ним полетели заплесневелые капустные головки, и один листок приклеился ко лбу Гульденмунта.

Неподалеку был колодец, и торговки стали носить большие кружки с водой и выливать их на голову беззащитному франту. Они задорно танцевали вокруг него, задирали юбки и недвусмысленным жестом насмехались над богатым франтом. То, что именно Геро Гульденмунт стоит у позорного столба, вызвало море радости.

Привлеченная шумом, Афра тоже подошла посмотреть, что происходит. Она не знала, кто там стоит у позорного столба, и лицо человека, стоявшего на помосте, было ей незнакомо. Но яростные крики толпы ей сразу все объяснили:

— Повесить этого негодяя! — кричали одни.

— Бедняга испачкает свой красивый камзол! — вопили другие.

Или:

— Так ему, мерзкому франту!

Только когда одна торговка, к вящей радости зрителей, выплеснула на приговоренного ведро с помоями, лицо Геро снова прояснилось. Афра подошла поближе к опозоренному. В ожидании дальнейших издевательств Геро Гульденмунт зажмурил глаза. Мокрые волосы свисали на лоб. В правом уголке рта прилипли остатки каких-то растений. Яйца и тухлые овощи, валявшиеся вокруг наказанного, распространяли страшное зловоние.

И вдруг Геро открыл глаза. Взгляд, лишенный какого бы то ни было выражения, скользнул по толпе и остановился на Афре. Его лицо потемнело. Глаза засверкали ненавистью и презрением. И, оглядев Афру с головы до пят, Гульденмунт надул щеки и изо всех сил плюнул.

Полицейским, следившим за тем, чтобы никто не начал рукоприкладствовать, едва удалось сдержать разбушевавшийся народ. Разъяренные мужчины и женщины, в первую очередь женщины, швыряли все, что попадется под руку, в привязанного к позорному столбу. Не прошло и часа, как чванливый франт оказался забросанным кучей вонючих отходов высотой в метр.

Около полудня с помоста объявили о том, что сообщник Геро, беглый крепостной, виновный в смерти страсбургского посланника, будет повешен завтра утром. Глашатаи побежали по улицам, выкрикивая новость, вызвавшую всеобщий интерес. Последняя казнь состоялась шесть недель назад, очень давно для таких жадных до сенсаций людей, как жители Ульма. При всем этом они абсолютно не были кровожадными, но в те времена казнь человека вносила в размеренную жизнь приятное разнообразие.

Казни никогда не проводились в стенах города, они считались чем-то таким, к чему добропорядочный гражданин не должен иметь никакого отношения, то же самое касалось и палачей. Они тоже жили за стенами города, и им всегда было очень трудно выдать своих дочерей — если таковые имелись — замуж. Как и в повседневной жизни, в казни тоже были свои собственные классовые различия. При этом обезглавливание считалось очень почетным, а сожжение на костре или повешение причислялось к низшему уровню.

С этой точки зрения событие, которое состоялось следующим утром, нельзя было назвать развлечением для высшего общества. Собралась орущая толпа и начала танцевать вокруг приговоренного. Тому предстояло проделать свой последний путь на спине осла, что считалось особенно позорным и вызывало презрение. Но публику это развеселило. Впереди шел священник с распятием в руке и, казалось, бормотал молитвы, но при этом его больше интересовали красивые дочери горожан, сонно выглядывавшие из окон.

Палач ожидал процессию на эшафоте, построенном недалеко от городских ворот. Он был одет в платье из мешковины и подпоясан широким кожаным ремнем. Кожаная полоска на его выбритом налысо черепе выглядела очень смешно, потому что шевелилась при каждом движении головы.

Виселица состояла из двух вбитых в землю столбов и одной поперечной балки, на которой и вешали приговоренных. Для устрашения палач оставил последнего повешенного на виселице. И теперь его наполовину разложившийся, источавший зловоние труп раскачивался на утреннем ветру. Вокруг трупа кружились в поисках поживы тучи мух.

Стражники дали Леонгарду Дюмпелю напиток из мандрагоры, который привел приговоренного в одурманенное состояние. Когда процессия добралась до эшафота, кандалы с Дюмпеля сняли. Он безвольно подчинился приказу, даже приветственно помахал рукой толпе, как будто все это происходило не с ним. Прислонившись к одному из столбов, он исповедовался священнику. Приговоренный был на удивление спокоен и то и дело повторял:

— Вот и ладно. Вот и ладно.

— Давай уже! — нетерпеливо закричал старик, обращаясь к палачу. — Мы хотим увидеть, как повесят этого прохвоста.

— Мы хотим увидеть, как его повесят! — хором повторила толпа.

Наконец палач прислонил к поперечной перекладине виселицы лестницу, поднялся по ней и на расстоянии вытянутой руки от полуразложившегося трупа закрепил новую веревку с петлей на конце. Потом подкатил колоду, поставил ее вертикально и велел приговоренному взобраться на нее. Затем подошел к Леонгарду и набросил ему петлю на шею.

Внезапно в толпе стало тихо. С открытыми ртами и горящими глазами люди наблюдали, как палач спустился с колоды и убрал лестницу. Все замерли. Только канат, на котором болтался полуразложившийся труп, раскачивался на ветру и издавал скрипучие звуки. Дюмпель смотрел на зрителей и испытывал чувство гордости оттого, что все это внимание предназначается именно ему.

— Мы хотим услышать, как хрустнет! — закричал старик, ранее уже обративший на себя внимание толпы. Все понимали, что имел в виду старик: хруст, который раздается, когда приговоренного к смерти вешают и ломаются шейные позвонки.

— Мы хотим услышать, как хрустнет! — снова заорал старик, вне себя от ярости.

Едва он замолчал, как сильным ударом ноги палач выбил колоду из-под ног приговоренного. Колода упала. И с ужасным треском Дюмпель провалился в петлю. Последняя судорога, последняя попытка расправить руки, как будто он хотел взлететь, и приговор был приведен в исполнение.

Толпа захлопала в ладоши. Женщины, побросавшие свои кухни и явившиеся прямо в передниках, завопили, как плакальщицы. Некоторые подростки начали бегать с расправленными руками, подражая последним движениям повешенного.

А в это время настоящего инициатора преступления купали банщицы, натирая его пахучими мазями.

Платье, которое через два дня прислал портной Варро да Фонтана, вызвало у Афры угрызения совести. У нее еще никогда не было такой красивой одежды, платья из блестящей зеленой материи, с длинной юбкой, начинавшейся под грудью и спадавшей до самого пола. А прямоугольный вырез с бархатными тесемками, переходивший в высокий ворот, был похож на окно, обещавшее тысячу удовольствий. Широкие же рукава носили только благородные дамы. Платье да Фонтана сидело на Афре в буквальном смысле как влитое.

В доме рыбака Бернварда не было зеркала, чтобы получить общее представление, но когда девушка оглядывала себя, сердце ее начинало биться быстрее. Какой же повод может быть простой трактирщицы, чтобы надеть такое платье?

Отношение к ней Ульриха фон Энзингена по-прежнему не давало Афре покоя. Она не знала, как с ним разговаривать. Содной стороны, он относился к ней так отчужденно, что она стеснялась сама разыскивать его. Сдругой стороны, он заказал для нее платье, которому позавидовала бы любая богатая горожанка. Иногда Афра начинала сомневаться: не играет ли с ней архитектор, не развлекается ли, велев сшить для нее платье, которое ей совершенно не подходит. Ночью девушка не могла уснуть, ее терзала только эта, одна-единственная мысль. Потом она встала, зажгла свечу и стала рассматривать зеленое платье, висевшее сбоку на ее шкафу.