Книга тайн

— Не полностью. Флуороскопическая система определяет не все параметры. Иногда мы не знаем, откуда берется тот или иной элемент. Скажем, мы обнаружили свинец. Возможно, он появился из массикота — пигмента, который использовался в качестве кроющей, быстро высыхающей краски. Но может быть, его источник — оксид свинца, используемый для цвета. Или — если мы имеем дело с книгой — источником свинца, возможно, являются литеры, изготовленные из свинцового сплава. С помощью нашего прибора мы лишь можем установить, что свинец там присутствует.

— И какой в этом смысл?

— Каждые чернила имеют свой состав. Вы это понимаете? Каждый печатник использует свои чернила или краску. У нас есть банк данных на этот счет.

— И вы можете проверить эти чернила?

— Bien sur. Я вам покажу.

Он нажал клавишу. Над графиком неторопливо возникли песочные часы. Несколько секунд спустя внизу экрана появилась строка текста. Ник догадался, что она означает, прежде чем Вандевельд резюмировал текст одним словом:

— Rien.

Он пожал плечами и отошел от компьютера. Нику показалось, что в его движениях чувствовалась некоторая настороженность, словно у собаки, которую слишком часто пинали. Он грустным взглядом посмотрел на Ника и Эмили.

— Если ваша подруга приходила сюда — а я вам клянусь, что не приходила, — то я бы сказал ей то же самое.

Ник взял карту с пюпитра, завернул ее в ткань и сунул в сумку. Он посмотрел на Вандевельда, уверенный, что тот сказал им не все, но не зная, как добиться откровенности.

Вандевельд открыл дверь и печально улыбнулся.

— Я надеюсь, вы найдете вашу подружку.

Ник неохотно вышел в темный коридор. Эмили последовала за ним, но Ник услышал, как Вандевельд пробормотал ей что-то по-французски, прежде чем закрыть дверь. Они молча вышли на лестницу. На улице солнце уже зашло и парни со скейтбордами исчезли. Единственным источником света были теперь оранжевые пятна под уличными фонарями. Стужа стояла лютая.

— Что он вам сказал в дверях? — спросил Ник.

— Он сказал, что не все следы на карте чернильные.

Ник кинул взгляд назад, соображая, что бы это могло значить, но свет в окне на четвертом этаже уже погас.

XXX

Окрестности Штрасбурга, 1434 г.

— Осторожнее. Если прольешь хоть каплю, мы сгорим, как еретики.

Драх проткнул луковицу заточенной палкой и ухмыльнулся. Это испугало меня. Улыбался он только тогда, когда был серьезен.

Наверное, его предупреждение сыграло свою роль, потому что в тот день все мои чувства были обострены. Сладковатый запах угля и неприятный — масла из льняного семени, яркое августовское солнце, лучи которого образовывали столбы света в дыму, тягучие пузыри, булькающие в котле между нами… Я ощущал даже каждую капельку пота, стекающего по моей обнаженной спине.

Драх присел рядом с котлом со своей нанизанной на палку луковицей. Я надел кожаные перчатки и потянулся к медной крышке на котле. Наши взгляды встретились через маслянистый пар.

— Помни — ни капли.

Я чувствовал свое единство с миром. Никогда в жизни я не был так счастлив.

Хотя теперь это и кажется странным, но Драх снова сделал из меня уважаемого человека. За это я простил ему многое из случившегося впоследствии. Святой Фома Аквинский говорит, что все существа рождаются для своей судьбы в этом мире. Ощущение того, что ты выполнил свою миссию, приходит, когда ты добиваешься этой цели. Я всегда знал свою цель, но на протяжении двадцати лет тыкался туда-сюда, как слепой. Встретив Драха, я наконец начал прозревать свою судьбу. Возможности пробуждают честолюбие, честолюбие порождает надежду, надежда стала возвращать меня к жизни, от которой я бежал со дня смерти отца.

Я решил, будто с моей жизнью давно покончено. А тут обнаружил, что всего лишь спал как медведь, погрузившийся в спячку до весны. Я написал моему брату Фриле на адрес отцовского дома в Майнце и получил сдержанный ответ — осторожное приглашение назад в семью. С помощью Фриле я сделал несколько открытий. Во-первых, он все еще производил отчисления на мое имя, и они каждый квартал составляли некоторую сумму золотом. Будучи честным и аккуратным человеком, Фриле мог отчитаться за каждый пфенниг, накопившийся со времени моего отъезда. Он сказал, что, к сожалению, большая часть этих накоплений ушла в Кельн к Конраду Шмидту, который подал иск на всю стоимость моего несостоявшегося ученичества, но остальное Фриле перевел в Штрасбург.

Мой брат не упоминал о причинах, по которым я оставил Шмидта, и я на основании этого сделал второй вывод: Шмидт предпочел защитить репутацию своего сына, вместо того чтобы очернить мою, и не стал распространяться о причинах моего бегства. Эту тайну он унес в могилу — как сообщил мой брат, Шмидт умер несколько лет назад. Что стало с маленьким Петером, я так никогда и не узнал.

Благодаря Фриле я получил небольшой капитал и доход, на который мог полагаться. По странному свойству кредитной системы, те, кто менее всего нуждается в деньгах, как раз их и получают. Давая в долг, я сумел из этого скромного капитала сделать больший. Вскоре стало ясно, что именно я буду финансировать наше предприятие. Драх, несмотря на всю свою гениальность, был поразительно беспечен в отношении к деньгам. Когда он сказал мне, за какую смехотворную сумму продавал карты, я пришел в ужас; потом он признался, что не может сделать новые копии, так как продал пресс, чтобы расплатиться с долгами, и я в недоумении спрашивал себя, с какого же рода человеком связал свою судьбу.

— Ты возьми святого Франциска — нет ничего прекраснее, чем жизнь в бедности.

Больше я от него ничего не мог добиться, когда попытался поговорить с ним на эту тему.

— И смирении, — напомнил я ему.

Услышав это, он рассмеялся, потому что тщеславие было его вторым «я» и он знал это. Он потрепал меня по волосам и назвал несговорчивой старухой. После того случая я воздерживался от бесед на эту тему.

Я снял дом в Сент-Арбогасте, в деревеньке на перекрестке дорог, где и познакомился с Драхом. Это был неплохой дом: низкое сооружение из трех комнат, вдобавок сарай и каменная постройка в другом конце двора. От дороги дом был защищен тополиной рощицей, а заливной луг отделял меня от реки Иль, несущей свои воды по петляющему руслу к городу в трех милях от деревни. Соседей поблизости не было, и никто не видел, как приходил и уходил в самое неурочное время Драх, никто не чувствовал тех странных запахов, что поднимались над каменным сооружением, и не жаловался на шум, когда Драх однажды вечером случайно поджег курицу. Это был мой первый дом, в котором я мог считать себя хозяином, и мне нравилось обретенное в нем ощущение свободы. Мне исполнилось тридцать пять.

Короче говоря, с помощью Драха за очень короткое время я вылез из ямы, в которой обитал, и нашел свое место в мире.

Я приподнял медную крышку, держа ее так, чтобы кипящая жидкость не попала в огонь. У меня и Драха на лицах были повязки для защиты от зловонных паров, поднимающихся над котлом. Он окунул луковицу в кипящее варево. В тот момент, когда луковица коснулась поверхности, из масла поднялась коричневая накипь, обволокла луковицу, закружилась вдоль стенок котла.

— Не позволяй ей проливаться через край!

Драх вытащил луковицу, и я водрузил крышку на место.

— Слишком горячая, — сообщил он.

Кочергой и щипцами я раскидал угли под треножником, чтобы жар уменьшился. Когда варево вроде бы стало кипеть не так бурно, мы снова попробовали эксперимент с луковицей. На этот раз накипь поднималась медленнее, обжигая кожицу овоща, но не угрожая пролиться через бортик.

— Отлично, — сказал Драх.

Я держал крышку открытой, а он взял чашу с истолченным гарпиусом и с помощью ложки посыпал им поверхность варева. Каждый раз, когда порошок прикасался к жидкости, это вызывало бурление накипи и пены, а чтобы ничто не выплеснулось из котла на огонь, отчего занялся бы пламенем весь котел, жидкость нужно было быстро размешивать. Это была самая рискованная часть эксперимента, но не только из-за опасности (которая была велика), а из-за намеренно избранного Драхом метода. Каждая следующая порция гарпиуса была больше предыдущей, отчего пена все ближе подбиралась к краю, а мне приходилось мешать жидкость все энергичнее. Драху, казалось, это доставляло огромное удовольствие, как ребенку, тыкающему палкой собаку. Я же был вне себя. От зловонных паров, усталости и страха мне стало нехорошо.