Страница 37 из 112
— Ты проиграл?
— Что?
Я слушал его невнимательно. Его пальцы коснулись моих, когда он передал мне карту. В этот момент я почувствовал, что демон, таившийся во мне, шевельнулся — порыв ветра, который приносит ощущение грозы.
— Игру. Ты ее проиграл?
Я вспомнил избитое лицо Жака, его кровь на камнях.
— Нет.
Драх ухмыльнулся своей кривой улыбкой.
— Плохой мастер винит инструменты. Плохой игрок винит того, кто изготовил карты.
Он внезапно повернулся ко мне спиной и пошел к реке. Я не понял, то ли он таким образом отказывался говорить со мной, то ли нет. Я двинулся следом. Он присел у кромки воды и плеснул водой на палитру. По реке потекли цветные ниточки.
Я смотрел на него с высокого берега.
— Как ты их сделал? — прокричал я. Мой голос в вечерней тишине прозвучал неестественно громко. — Как тебе удалось сделать их такими совершенными?
Он не повернулся.
— Ты чем занимаешься?
Я помедлил с ответом.
— Был прежде ювелиром. — Лучше я ничего не мог придумать.
— А если бы я пришел в твою мастерскую и попросил поделиться секретом эмалировки или методом прижигания золота медью, чтобы заиграла гравировка, каков был бы твой ответ?
— Я…
— Я открыл такое, чего еще не открывал никто. Неужели ты думаешь, я буду делиться этим с первым попавшимся на перекрестке дорог незнакомцем?
Он вытащил деревянную палитру из реки, стряхнул с нее воду и сунул себе под мышку. Потом поднялся по склону на берег и прошел мимо меня.
— Я хочу сделать что-нибудь совершенное, — сказал я, и, наверное, какое-то чувство в моем голосе (отчаяние или безутешность) показалось ему искренним.
Драх повернулся.
— Совершенен только Бог.
Написанные на бумаге, эти слова выглядят напыщенной отповедью. Но на бумаге невозможно передать интонацию Драха: претенциозная торжественность, приниженная дернувшимся уголком рта, озорной косинкой в глазах, когда они заговорщицки встретились с моими.
— Бог — и твои игральные карты, — поправил его я.
Этот ответ очень понравился ему. Он раскинул руки и поклонился. Театральность была у него в крови.
— Даже Бог не мог создать двух совершенно одинаковых людей, в отличие от моих карт. — Он обдумывал эту мысль, а я старался скрыть потрясение от услышанного. — Исключая близнецов. А они неестественны.
Он посмотрел на небо. Солнце уже скрылось, небеса начали чернеть.
— Ты хочешь есть?
Мы пересекли поле в направлении деревни. Тропинка была узкая и перепаханная плугом. Часто на ходу мы сталкивались. Мне хотелось взять его ладонь в свою и идти с ним рука об руку, потому что я уже потерял голову. Но я, конечно, не осмелился и удовлетворялся прикосновениями его рукава да время от времени столкновением его плеча с моим.
Склянки с красками были у него в сумке, и на ходу они звенели, словно колокольчики на сбруе. Такой же была и его речь: непрерывный поток, который ласкал мой слух, не раздражая его. Он спросил, как меня зовут и откуда я. Когда я сказал, что из Парижа, он смерил меня таким взглядом, что я подумал: он знает обо мне все.
— Тут есть какая-то история, — сказал он. — Когда-нибудь ты мне расскажешь ее.
Я не мог себе представить никого, кому рассказал бы о себе с большим удовольствием.
Мы пришли на постоялый двор, называвшийся «L’Homme Sauvage» — «Дикарь». На вывеске человек с облупленной кожей бренчал на лютне, оглядываясь через плечо. Я словно вошел в иной мир; куда бы я ни посмотрел, передо мной возникали ожившие карты. Драх увидел мой взгляд и кивнул.
— Мне здесь всегда рады. Они нам предоставят стол и постель на ночь.
Он сказал «нам» таким обыденным тоном, что я не мог понять, есть ли за этим какой-то скрытый смысл. Для меня это было как если бы с его плаща незаметно отвалилась пуговица, а я бы подобрал ее и с благоговением хранил многие годы спустя.
Мы прошли через конюшенный двор и вошли в дом. После темноты свечи внутри, казалось, горели ярко, а огонь в камине рассеивал весенний холодок. Хотя деревня располагалась слишком близко к Штрасбургу, постояльцев здесь было немало. Посреди комнаты сидели три ратника в добротных плащах и хвастались своими подвигами. В углу шептались и спорили два купца из Вены.
Девушка с соломенными волосами, сплетенными в косички, принесла вино. Драх выпил свое почти сразу же и попросил принести еще. Я с нетерпением ждал, когда она уйдет, и меня трясло от той мысли, которую я вынашивал все эти долгие месяцы пути по Франции.
Наконец мы остались одни.
— У меня есть для тебя предложение, — сказал я.
Вообще-то я планировал выждать, подразнить его намеками и остротами, но не сдержался — слова сами лились из меня.
— Ты научился делать идеальные копии своих рисунков. А ты никогда не думал, что еще можно копировать?
Он поднял бровь, явно заинтересованный моей речью. Я затаил дыхание.
— Слова.
Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять. А поняв, он рассмеялся.
— Слова? И люди будут за них платить? Я иллюстрировал рукописи и видел, сколько зарабатывают писцы за слова.
— Но некоторые слова стоят побольше.
Я мысленно перенесся в монетный двор отца, представил себе поток монет, струящийся на весы. Принцип совершенства не превратил свинец в золото в Париже. Я был убежден, что в Штрасбурге с помощью бумаги мы достигнем большего.
— Например, слова Господа.
Драх так фыркнул, что вино брызнуло у него из носа. Он посмотрел на меня проницательными глазами, словно спрашивая себя, не ошибся ли во мне.
— Библию?
— Индульгенции.
Это удивило его. Он откинулся к спинке стула, взвешивая услышанное. Даже когда он погружался в свои мысли, лицо его было живее, чем лица большинства людей.
— Индульгенции — это чеки, — сказал он наконец. — Расписки, которые церковь продает тебе в подтверждение того, что ты приобрел искупление грехов. В этом нет красоты.
— В одной индульгенции красоты нет, — согласился я. — Но в тысяче совершенно одинаковых…
— В тысяче, — повторил он, оценивая это число.
— С помощью твоего искусства.
— Это будет одна страничка.
— Стандартный текст.
— Мы оставим место для имени и даты.
— И цены. — Лицо у меня горело от возбуждения. Я чувствовал себя так, словно подобрал ключ к замку. Я никогда еще не находил такого быстрого понимания в ком-либо.
— Недостатка в клиентах у нас никогда не будет.
— Если только Господь Своей милостью всех нас когда-нибудь не приведет к совершенству.
Это мое глубокомысленное замечание разрушило очарование и заставило Драха еще раз оценивающе посмотреть на меня.
— Идеальный мир будет непривлекательным местом. И гораздо менее прибыльным.
— Конечно, — запинаясь, проговорил я. Мне хотелось лишь одного — вернуть свет на его лицо. — Я только хотел сказать…
Он остановил меня, показав рукой в дальний угол комнаты, где женщина наклонилась, наливая вино сидящим за столом торговцам и батракам. При этом ее прелести обнажились — грудь, висевшая чуть не до пупа, в вырезе платья почти такой же глубины. Густая красная пудра придавала ее щекам сходство с плохо оштукатуренной стеной.
— Пока есть женщины вроде нее и мужчины вроде этих, мы будем богаты.
Я, сотрясаясь от отвращения, не сводил взгляда с проститутки. Контраст с Драхом — с его гладкой кожей, живостью, иронией — был разительный. Я понял, что он смотрит на меня, как священник на исповеди. Я состроил на лице серьезное выражение и попытался придумать замечание, которое прикрыло бы мои мысли. Драх покачал головой, словно предвидел мои следующие слова и хотел избавить меня от неловкого поступка. Он протянул руку и накрыл мою ладонь своею.
— Твоя тайна в безопасности.
Он рассмеялся, видя смущение в моих глазах.
— Твое предложение. Это план гения.
— Карты… — возразил было я.
— Карты были только началом. Я продал их богатым игрокам. Этот рынок ограничен. А с индульгенциями нашим рынком станет весь мир. И люди будут покупать их снова и снова, пока будут грешить.