Цыган

Будулай сидел на стуле у окна, выходившего в степь, брился простой опасной бритвой. У ноги его стоял сундучок с откинутой крышкой. До крайности некогда было теперь Михаилу разговаривать с ним о чем-нибудь. Под окном пофыркивала невыключенным мотором «Волга», а Настя, конечно, давно уже стоит за воротами роддома. Но вдруг Михаил в открытом сундучке Будулая увидел аккуратно уложенную сверху красную рубашку с серебряными пуговицами, в которой он сидел на свадьбе на месте посаженого отца. Что-то кольнуло его.

— К приезду хозяйки наводишь марафет? — спросил он, надевая пиджак и никак не попадая в рукав.

Будулай встал со стула и, подержав ему рукав, серьезно взглянул на него.

— Спасибо тебе, но, пожалуйста, передай своей хозяйке, что я никак не смогу дождаться ее.

Радость смешалась в голосе Михаила с раскаянием.

— Это ты зря, — неуверенно сказал он, застегивая пиджак. — Рано тебе еще.

Будулай улыбнулся:

— Я уже на своих ногах.

Чисто выбритое лицо его то ли после болезни, то ли потому, что Михаил уже привык видеть его заросшим, пугало бледностью. Но из глаз уже исчез стеклянный блеск. Смотрели они спокойно.

— Если ты захочешь поехать на своем мотоцикле, то он… — отводя свой взгляд в сторону, начал Михаил.

— У меня мотоцикла нет, — не дал договорить ему Будулай и, в свою очередь, спросил: — Разве до автобусной остановки не по дороге тебе?

По-правильному, надо было бы на посошок. Как-никак, не одну ночь провел Михаил с Будулаем почти бок о бок, и если разобраться, они действительно родичи. Неизвестно, встретятся ли еще когда-нибудь.

Но за окном пофыркивала «Волга». И Настя теперь, конечно, уже заждалась Михаила за воротами роддома. Еще чего доброго, пойдет навстречу ему по степи пешком. Ни одной минуты передышки не давала последнее время Михаилу жизнь. Он махнул рукой:

— Только скорей собирайся.

— Я уже все собрал, — наклоняясь над своим сундучком и защелкивая его на замок, сказал Будулай.

Но по пути до автобусной остановки у Михаила еще достаточно оставалось времени, чтобы спросить у него;

— Куда же ты теперь думаешь маршрут держать?

— Устроюсь где-нибудь. Были бы руки. — Михаил, скосив глаза, невольно посмотрел на его большие смуглые руки, положенные на колени. — А пока…

— Все-таки думаешь этот свой остров найти?

Будулай провел ладонью по лбу, туманно посмотрел на него.

— У каждого человека в жизни какой-нибудь остров есть.

В ту самую минуту, когда Михаил притормозил у автобусной остановки, большой рейсовый «Икарус» подошел.

Вот теперь Михаил опять начинал узнавать Настю. Никакого сравнения не могло быть с той, другой Настей, которая, рыдая, билась у него в руках: «Ни сыночка, ни доченьки, Миша, у нас нет и уже не будет больше!» — и с той, которая первое время с окаменелым лицом выглядывала ему навстречу из окна роддома, безучастная ко всему окружающему. Прежняя, прежняя Настя возвращалась теперь рядом с ним в «Волге» генерала Стрепетова. И даже, может быть, еще более быстрая в словах и в движениях, чем до болезни.

Поворачивая голову из стороны в сторону и не переставая удивляться, она просила Михаила:

— Ты, Миша, пожалуйста, не так быстро гони. Когда так мелькает, ничего по дороге и рассмотреть нельзя. Смотри, смотри, Миша, никак цыганский костер? Притормози.

А чего особенного было рассматривать? Все та же степь, которую он, Михаил, давно уже пропечатал елочками протекторов своего самосвала вдоль и поперек. Конечно, она изменилась с тех пор, как Михаил отвозил Настю в роддом, все-таки месяц прошел, и по затвердевшей под морозным ветром дороге можно было выжать скорость, без опаски заночевать в кювете, но если теперь тормозить у каждого куста шиповника, на котором сверкали под зимним солнцем красные ягоды, то и до полуночи им не добраться до дома.

И все-таки Михаил согласен был тормозить, только бы не покидали Настю эти оживление и веселость, не вернулась к ней та окаменелость, от которой у него всякий раз, когда он подъезжал к роддому, тоже застывала кровь в жилах. Хочет, пусть танцует возле каждого такого кустика, которых и в самом деле так много пылало своими огненными ягодами в заснеженной табунной степи.

Но все же надо было ему успеть по дороге домой и выбрать момент, чтобы подготовить Настю к тому, чего он теперь уже не имел права скрывать от нее. И лучше, с учетом ее характера, если она заблаговременно узнает об этом от него, чем от кого-нибудь из чужих людей уже дома.

Ему показалось, что как раз наступил подходящий момент.

— Теперь, должно быть, и все наши цыгане уже опять подтянулись на конезавод, — окидывая взглядом степь, сказала Настя.

Не отрывая глаз от дороги, Михаил небрежно начал:

— Знаешь, Настя…

Она вдруг с насмешливой ласковостью дотронулась до его плеча.

— Знаю, знаю, Миша. Я даже больше, чем ты думаешь, знаю. Можешь ничего не рассказывать мне. — Она рассмеялась под его удивленно-недоверчивым взглядом. — Да, да, не смотри на меня такими глазами. Ты бы ими хорошенько смотрел, когда решил себе в жены цыганку выбрать. — Но тут же она и великодушно смилостивилась над недоумевающим Михаилом, пояснив: — Душа у тебя, Миша, как у самого малого малыша из нашего детского сада. Его тоже ничего не стоит обмануть. Ты что же думаешь, Шелоро так бы и вытерпела целый месяц не наведываться ко мне, пока ты ездил в свои рейсы?

Только тут Михаила озарила догадка. Так вот, оказывается, почему у них в доме по субботам всегда непременно что-нибудь вкусное жарилось и пеклось и каждый раз его встречал запах сдобного теста.

Настя не была бы его женой, к тому же цыганкой, если бы по его лицу не сумела прочитать его мысли.

— Вот, вот, теперь ты догадался правильно, хотя уже и поздно. Макарьевна готовила, а Шелоро возила мне передачи. Ими у нас весь роддом кормился.

Возмущенный до глубины души, Михаил вскричал:

— Ах, проклятые бабы, я же им строго-настрого!..

Настя еще веселее рассмеялась.

— Так они, Миша, тебя и испугались. Ты у меня, оказывается, совсем не знаешь женщин — ни русских, ни цыганских. Я же и говорю, детская у тебя душа. — Вдруг, посерьезнев, Настя окинула его изумленно-внимательным взглядом и положила голову ему на плечо: — Но за это-то, Миша, я тебя и люблю. Вот ты, оказывается, какой. Я и не знала.

Всю жизнь Михаил ждал от нее этих слов.

Так бы и ехать сколько угодно по этой сверкающей перламутровым блеском степи мимо пылающих холодным пурпурным пламенем костров шиповника, среди мелькающих и зыбко подламывающихся в струях морозного марева обнаженных лесополос, сквозь которые виднелся изумруд озимых полей. Не это ли и называют люди счастьем? Ничего подобного не испытывал прежде Михаил. Ни до, ни после свадьбы с Настей. Жизнь не баловала его.

Но, должно быть, поэтому же и так быстротечно оно, это счастье. Впереди замелькали сквозь стволы обнесенных ветром лесополос зеркальные зайчики окон поселка конезавода, и, пока еще не доехали до него, Михаилу надо было успеть досказать Насте то, что он не успел досказать. Он неуловимо-бережно пошевелил плечом у нее под головой. Подняв голову, она вопрошающе взглянула на него.

Вдруг почему-то не по себе сделалось Михаилу под ее взглядом, и слова, как колючие репьи, стали обдирать его горло, когда он сбивчиво заговорил:

— Но ты можешь не беспокоиться, Настя, тебе уже не придется ухаживать за ним. — Если бы при этом Михаил смотрел не на дорогу, а на нее, он бы увидел, как удивленно-протестующее выражение заступило место вопросительно-счастливому у нее на лице. Но ему никак нельзя было оторваться от обледенелой дороги, скатывающейся под уклон, к поселку, и он, чувствуя на себе взгляд Насти, продолжал теми самыми словами, которые на прощание услышал от Будулая: — Теперь он уже на своих ногах.

Настя молча выслушала его, ни разу не прервав. Только в лице у нее, по мере того как рассказывал он, что-то все больше замыкалось и взгляд ее все дальше ускользал в глубь степи, туда, где на зеленой груди большого озимого поля кудрявыми овечками паслись белые легкие тучки. Не отрываясь от этих тучек, глаза ее как будто что-то искали среди них. Но Михаил не сомневался, что Настя внимательно слушала каждое его слово.