Цыган

Что-то хлюпало и скрежетало у него в груди. Сон или беспамятство его, а может, то и другое вместе, были глубоки и тяжки. И, конечно, вряд ли какими-нибудь словами можно добудиться его.

Все же Макарьевне во что бы то ни стало надо было договорить начатое до конца. Она наклонилась над Будулаем и тихо спросила;

— Но ты-то сам хоть понимаешь, цыган, что тебе долго залеживаться в этом доме никак нельзя?

Будулай вдруг открыл глаза и глянул на нее в упор сурово и печально. Макарьевна отпрянула от него.

В эту минуту снаружи дома прогремели по ступенькам тяжелые шаги, открылась дверь и вошел Михаил, который только что вернулся из очередного рейса.

У Михаила Солдатова, когда он, обычно уже поздно вечером, возвращался домой из своих дальних рейсов с заездом на обратном пути в роддом на свидание с Настей, ни для чего другого уже не оставалось времени, кроме как для короткого сна. Тем более что и спать ему теперь приходилось, как тому же зайцу под кустом — с прижатыми и вздрагивающими при каждом шорохе ушами. Он даже кровать свою передвинул из спальни в зал, где лежал на диване Будулай, чтобы не прозевать, когда может понадобиться ему помощь.

Теперь они проводили ночи почти рядом, на двух, одна против другой, постелях, и тяжелое, прерывистое; дыхание одного смешивалось с усталым и здоровым храпом другого.

Будулай не стонал и вообще не беспокоил Михаила по ночам. Но ведь у спящего зайца все равно настороже уши. До рассвета Михаил то и дело отрывал от подушки голову, всматриваясь сквозь лунный полумрак и вслушиваясь.

На рассвете ему опять надо было спешить в гараж.

По субботам Макарьевне приходилось с утра до вечера одной дежурить у постели Будулая, потому что Шелоро на весь день отлучалась из поселка.

Обычно за день до этого в доме у Солдатовых пахло жареной курятиной и сдобным тестом. Михаил, возвращаясь из рейса, втягивал ноздрями воздух:

— С какой это радости у нас сегодня праздник?

— Надо же на всю неделю наготовить, — отвечала Макарьевна, — чтобы ты здесь без хозяйки не отощал.

Шелоро, которая в этот день, сбегав домой, тоже до вечера помогала ей по кухне, добавляла:

— Не то Настя нас со свету сгонит.

И, наперебой ставя перед ним на стол тарелки, они возмущались, что он, едва дотронувшись, тут же и отодвигал их от себя.

— Поглядел бы в зеркало, на кого стал похож.

— Не мужик, а одно название. Одни скулы торчат.

— Думаешь, такого она тебя больше будет любить?

— Поубивался — и хватит. Не вы первые, не вы последние.

— У нас с Егором через одного умирают.

— Она тебе еще дюжину произведет.

Но и до этого они знали, что Михаил все равно не поддастся на их уговоры. Еще до возвращения его домой они обменивались на этот счет между собой мнениями:

— Ему теперь хоть райскую птицу зажарь.

— Уставится в одну точку на стене и глядит. Что он там видит?

— Это он все ту же задачку своей будущей семейной жизни решает.

— Трудная ему досталась задачка. Какой только черт его с ней сосватал?

Шелоро глубокомысленно замечала:

— Судьба. Вы же, бабушка, у них на свадьбе сами за посаженую мать были.

— Я и говорю, что черт меня посадил. — Макарьевна оглядывалась на дверь, за которой лежал на диване Будулай.

При этом она обычно замешивала или уже раскатывала скалкой на большой, чисто вымытой доске тесто для пирожков, а Шелоро за тем же столом, рядом, закатывала в крутую глину ощипанного цыпленка. Искоса наблюдая за ее действиями, Макарьевна интересовалась:

— И что же ты после этого будешь с ним делать?

— Положу в огонь.

— Прямо в печку?

— Прямо в печку.

— А потом?

— А потом его можно будет есть.

— С глиной?

— Вы что же, бабушка, думаете, цыгане совсем дурные? Вы разве печеную картошку прямо с горелой шкуркой едите?

— То совсем другое. Но ты хоть, ради Христа, Михаилу не проговорись. Он тогда совсем его не станет есть.

— Ну и пусть не ест. Для него вы можете по-вашему сжарить.

Перекладывая слепленные пирожки с доски на железный лист, Макарьевна сокрушалась:

— Неужто ты и пирожки совсем не умеешь печь?

— Зачем же, бабушка, мне уметь, если люди нам их готовые дают?

— И курей?

Шелоро принималась хохотать:

— Нет, мы их с собой в клетушках возим.

Макарьевна невольно отодвигалась от нее. Но вскоре, пока пеклось и жарилось у них на плите, между ними опять возобновлялся разговор:

— Как бы эту задачку им теперь опять не пришлось втроем решать?

— Там видно будет, — сухо отвечала Шелоро. — Все вам, бабушка, нужно.

— И вздумалось вам его сюда привезть.

— Куда же нам было его везть?

— Хотя бы и ко мне. У меня после Насти спальня и теперь пустует.

— Вы же, бабушка, и здесь боитесь оставаться с ним на ночь.

Макарьевна, оглядываясь на дверь, прикрытую в зал, признавалась:

— Боюсь. Днем уже привыкла, а ночью одна бы с ним ни за какие тысячи не осталась. Может, он и хороший человек, но борода у него дюже черная.

— Хуже, бабушка, когда не борода у человека черная, а душа.

— Да, это только звери могли такое с человеком сделать. — Вынимая из духовки железный лист с огнедышащими пирожками, Макарьевна принималась уговаривать Шелоро: — Ты бы хоть на своих картах погадала на него.

Шелоро решительно отказывалась:

— Нет, на мертвого нельзя гадать.

Макарьевна пугалась:

— Какой же он мертвый?!

— Все равно без согласия человека карты правду не скажут.

— Это у вас какой-то цыганский закон, а у нас… — Перекладывая с железного листа пирожки в большую кастрюлю, Макарьевна вытирала краем фартука вспотевший лоб, готовясь вступить в дискуссию по этому поводу, но Шелоро не позволяла ей:

— У каждой нации свой закон. Еще не хватало, чтобы теперь и цыганок стали учить, как им на картах гадать. Вы бы лучше, бабушка, поискали мне корзинку, в какой я пирожки и куренка повезу. Так я могу и на автобус опоздать.

И Макарьевна, прерывая дискуссию, со всех ног бросалась выполнять ее приказание. Но когда все уже было уложено в плетеную круглую корзинку и Шелоро — в новом красном с синими кружевами платке — надевала ее на согнутую в локте руку, Макарьевна все-таки кричала вдогонку:

— Смотри, Шелоро, не проговорись. Ни-ни!

Шелоро отмахивалась от нее, как от слепня, открывая на улицу дверь. Вместе с нею вываливались на улицу из дверей дома Солдатовых запахи печеного сдобного теста и другой всевозможной снеди. Большой рыжий кот бежал за Шелоро почти до самой автобусной остановки, вставая на дыбки и касаясь лбом ее корзинки.

Макарьевна, которая давно должна была заступить на дежурство у постели Будулая, что-то задерживалась, и Шелоро уже несколько раз выходила за калитку. Она опаздывала и самого младшего, Данилку, из садика взять и всех своих остальных детишек из школы встретить. То ли чересчур долго расплачивались с Макарьевной ее поночевщики, то ли внезапный клиент затормозил у корчмы. Но еще хуже, если опять пронзил старуху ее радикулит, как это с нею случалось.

Никакая другая причина не смогла бы заставить ее пренебречь своими добровольно принятыми на себя обязанностями медицинской сиделки. Но и ждать ее Шелоро больше не могла. Вглядываясь в конец улицы, она видела, что все машины уже разъехались от придорожной корчмы, а хозяйка ее как сквозь землю провалилась. Между тем все женщины уже прошли мимо Шелоро из центра поселка с детьми за руку.

И она решилась. Постояв около Будулая, который спокойно спал на диване, откинув назад голову, она надела теплую плюшевую кофту и платок и, стараясь не скрипнуть дверью, выскользнула на улицу. Ничего не должно было случиться за тот самое большее час, пока она будет находиться в отлучке.

Ей бы, пожалуй, и часа не потребовалось, если б не тревога о Макарьевне, которая скорее всего теперь тоже нуждалась в ее помощи. Лежит, должно быть, старуха со своим радикулитом, и ни одной живой души нет рядом с ней. На клиентов ее надеяться не приходилось. Им бы только прикорнуть накоротке в тепле, запить хороший сытный завтрак бражкой, несмотря на все запреты ГАИ, и опять в путь.