Цыган

И все-таки к концу обратного пути, когда запас кофе в термосе уже иссякал, Михаилу то и дело приходилось ловить себя на том, что он, внезапно вздрагивая и судорожно цепляясь руками за баранку, размыкает тяжелые веки. Никакой, даже цыганский кофе не сможет помочь человеку, если до этого ему за целую неделю так ни разу и не пришлось выспаться от души. Чтобы ни единого раза не вскакивать, испуганно прислушиваясь к чужому прерывистому хрипению в доме. Не поднимать от подушки голову, всматриваясь в циферблат ходиков на стене и в синеву окон, разбавленную отблеском молодого снега.

Тем большей наградой было для Михаила, когда на обратном пути, свернув с трассы на окраинную улочку райцентра, он еще издали находил глазами в угловом окне второго этажа роддома — каждый раз в четыре ноль-ноль — знакомый черный платок с крупными красными цветами. Настя уже выглядывала его. И мог ли он, что бы ни случилось в дороге с ним или с его самосвалом, хоть раз позволить себе не успеть к этим четырем часам ноль-ноль…

Но пока, слава богу, ничего не случилось за всю неделю. Даже ни разу не поймал скатом гвоздь на трассе, по которой днем и ночью нескончаемо двигался взад и вперед всевозможный транспорт, теряя по пути и оставляя за собой на асфальте все-все: от острых обломков проволоки, к которой подвязывают виноградную лозу, до хищно загнувшихся зубьев стальных переметов, которыми браконьеры перехватывают течение Дона.

На все, и даже на большее, был теперь согласен Михаил Солдатов. И на то, чтобы за ночь не меньше десяти раз на цыпочках подходить к постели беспамятного Будулая, вслушиваясь, как что-то булькает и скрипит у него в груди. И на то, чтобы после этого опять чуть свет мчаться за грузом через всю табунную степь под снегом или дождем. Только бы на обратном пути, подъезжая к двухэтажному кирпичному зданию районного роддома, увидеть наконец в угловом окне на бледном лице Насти, окаменевшем с того часа, как привез он ее сюда, хотя бы слабый проблеск улыбки.

Рано утром Клавдия разомкнула веки и тут же прикрыла их: режуще белый свет выжал из них слезы. Приподняв от подушки голову, увидела в окно, что за одну ночь молодой пушистый снег все выбелил вокруг. Только Дон внизу, у подножья хутора, блестел вороненой спиной.

Едва успела накинуть на плечи кофту, как застучали на крыльце шаги, звякнула щеколда. С клубами морозного пара ввалилась Катька Аэропорт с оплетенной красноталом четвертью под мышкой. Гулко стукнув четвертью об стол, сразу же по-хозяйски нашарила в шкафчике у двери два стакана и стала наливать в них темно-красное, почти черное вино.

— Давай, Клава, с тобой за мою дорожку выпьем. — И, не ожидая Клавдии, запрокинув голову, она до донышка выцедила свой стакан, промокнула губы кружевным платочком. — Ну что ты так воззрилась на меня, я же, кажется, ясно сказала: за мою дорогу. — Наклоняя горлышко четверти, Катька опять наполнила свой стакан. Только после этого она развязала и откинула на плечи зеленый полушалок, расстегнула новое, с меховым воротником, пальто и нашла глазами стул. — Видишь, какая я уже с утра. Да, да, кончается моя хуторская жизнь, а что там дальше будет, слепой сказал: побачим. Ты только не подумай, что я собираюсь у тебя на груди рыдать. И не вздумай поверить всему, что я тут наговорила тебе прошлый раз. Мало ли что беременной бабе взбредет. Я тут тебе с тоски нагородила сама не знаю чего, а ты и разжалобилась. — Катька Аэропорт угрожающе повысила голос: — А я больше всего не хочу, чтобы меня кто-нибудь на прощанье стал жалеть. Видишь, какая я уезжаю из хутора веселая?! Ты мне не веришь?

Клавдия поспешила успокоить ее:

— Верю, Катя.

У Катьки Аэропорт упал голос:

— Врешь. Я по твоим честным глазам вижу, так и не научилась брехать за всю свою жизнь. Но рожать своего ребеночка я все равно буду не здесь. — Опять она повысила голос: — Я же тебе говорила, что у меня за Доном одна хорошая знакомая работает в роддоме медсестрой, к ней и поеду. И вообще… — Она запнулась.

Клавдия внимательно посмотрела на нее.

— Что-нибудь случилось, Катя?.

Катька Аэропорт усмехнулась, глядя куда-то в окно.

— Больше того, что со мной уже случилось, ничего не может быть. — Тут же она твердо пояснила: — Но я ни о чем не жалею. — И еще тверже добавила, глядя прямо в глаза Клавдии жестким взглядом: — И никого не виню. Чем скорее ты забудешь, о чем я наговорила прошлый раз, тем лучше будет. — Неожиданно она улыбнулась. — Я бы согласна, чтобы у нас тут опять военные учения были. Чтобы все до капельки повторить. И на лодке опять с моим рыжим квартирантом по ночам ездить, и на острове вместе с ним сено для коровы косить, ну и все остальное. Я на него, Клава, нисколько не серчаю. Он ведь сразу же и сказал мне, что для семейной жизни не подходит. И за что же мне теперь на него серчать, если он всегда со мной такой ласковый был. Он меня не силой взял, я еще за всю жизнь свою никогда такой веселой, как этим летом, не была. Наигралась за все прошлые, а может, и на будущие года. Я и сама сразу же поняла, что никакой он для меня не муж, на это нечего было и надеяться, из таких не бывает мужей. Но если ему на шею хомутом не вешаться, он для тебя все что угодно сделает. Хоть на Володин курган на руках доставит. Да, да, Клава, так оно и было. И он же ни за что не хотел, чтобы я потом матерью-одиночкой осталась. Не из-за него же, Клава, я теперь решила из хутора уезжать. Бедный сержант, если бы он только мог знать, что ни в чем не виноват передо мной!

Катька остановилась. Дальше она не стала пояснять, что именно должен был знать и не знал ее сержант. А Клавдия не расспрашивала ее. Что-то в последний момент удержало ее от неизбежного в подобных случаях вопроса, уже готового сорваться с губ. Что-то подсказало, что лучше ей и совсем не знать того, о чем могла бы рассказать ей Катька Аэропорт.

Вдруг Катька низким голосом спросила у нее:

— Ты что же, совсем ослепла, что я уже вот-вот рассыпаться должна? — Она положила руку на свой живот. — Я думала, что ты еще перед летом могла сообразить, когда я купила себе в Шахтах широкий халат. Так при чем же здесь, скажи пожалуйста, этот рыжий сержант? Если бы это он, мне бы еще почти до будущего мая ходить. Это я со зла на всех мужчин плела тебе, и на него, и на твоего совсем невинного мальчика. Не смотри на меня такими глазами, я и без этого знаю, что ты лучше меня. Но тебе, Клавдия, легко быть хорошей, с тобой всегда были дети, а я всегда одна. Хуже одиночества ничего не может быть. Особенно когда калмыцкий ветер задует на целый месяц. Под этот-то момент и подкатился ко мне тут один наш хуторской с такой же бутылью. — Она презрительно покачала на столе за красноталовую плетеную ручку четверть с вином. — А на другой день взял и посмеялся при всех перед киносеансом в клубе, что благодаря мне он на спор с дружками такую же бутыль выиграл… — Катька налила из четверти вина в свой стакан, выпила его до дна и вытерла губы кружевным платочком. — Вот и закрутила я потом у него на глазах с моим рыжим квартирантом на все лето… Бедный сержант, еще немного, и я его действительно могла бы полюбить. — Катька Аэропорт вдруг встала. — Но больше я тебе, Клавдия, ничего не скажу. Теперь ты знаешь, почему я из нашего хутора уехать должна. Выпьем за мою дорожку. — Еще раз она налила из четверти темного, почти черного вина в свой стакан, а другой, давно налитый до краев, подвинула на столе к Клавдии. Клавдия взяла его. — А потом, когда все случится, завербуюсь, должно быть, на Цимлу, там, говорят, какой-то завод собираются строить. Там мне легче будет и квартиру получить. Наймусь посудомойкой в столовую или на крановщицу выучусь и буду из-под самого неба на вас поглядывать да денежки ковшом грести. Крановщицам, говорят, хорошо платят. Как ты думаешь, Клавдия, смогу я на крановщицу выучиться или нет?

Ни капельки не лукавя, Клавдия ответила:

— Сможешь. Ты теперь, Катя, ради него, своего маленького, все должна суметь.

Катька Аэропорт поморщилась.