Цыган

Генерал Стрепетов побагровел до корней своих остриженных ежиком седых волос.

— Это еще что за привидение среди ночи? Кто тебя сюда приглашал?

— А я без приглашения. — Путаясь в своих юбках, Шелоро уже перелезала снаружи через подоконник прямо в столовую. — Потому что пока ваша стража допустят меня до вас, Михаил Федорович, он уже может помереть.

Генерал Стрепетов поднялся со своего места.

— Что ты мелешь?! Кто это может умереть?

Поднявшийся рядом Никифор Иванович Привалов дотронулся до его локтя.

— Будулай. — И Шелоро в упоении продолжала, как если бы это была чистая правда: — Он как раз на встречу с вами спешил, а эти фашисты ему не дали. Он у своего родственника Михаила Солдатова без памяти лежит.

Теперь ей можно было и удалиться с гордым сознанием исполненного долга. Подбирая свои юбки, Шелоро уже стала заносить ногу на подоконник, чтобы тем же путем вернуться обратно, но слова генерала Стрепетова остановили ее:

— А ну-ка подожди! Только за этим ты и явилась сюда?

— Только за этим.

— И больше тебе ничего не нужно мне сказать?

Полуоборачиваясь, Шелоро независимо фыркнула:

— Очень мне нужно.

Но все-таки ногу, уже занесенную было на подоконник, она опустила, оставаясь с приподнятой кончиками пальцев юбкой над смуглой, без чулка, ногой. Она презрительно улыбнулась, увидев, как все присутствующие мужчины так и воззрились на ее ногу с белой каемкой незагоревшей кожи под коленкой.

— А ты подумай лучше, — настаивал генерал Стрепетов.

— Пускай кобыла думает, — привычно отпарировала Шелоро.

— Не будешь потом жалеть?

Шелоро дернула плечом, между тем как юбки над своей ногой, привлекшей внимание мужчин, она продолжала поддерживать, не забывая при этом зорко следить за движениями генерала Стрепетова, который шарил рукой у себя в кармане. Что-то там звякало и звенело у него. Глаза у Шелоро на мгновение расширились, но тут же она равнодушно отвернулась.

— Мне не о чем жалеть.

— И, значит, это все, зачем я понадобился тебе?

Шелоро вдруг с вызовом повернулась к нему лицом;

— Да, все!

— Видите, какие мы гордые, — генерал Стрепетов обвел взглядом присутствующих, приглашая их в свидетели. — А вы там забились по своим куткам кто в Ростове, кто в Краснодаре, а кто в Москве и не знаете, какие они теперь у нас сознательные пошли. — Взгляд его опять вернулся к Шелоро. — Ты что же думаешь, я по старости уже совсем ослеп и не знаю, что вокруг меня происходит на территории конезавода?

— Ничего я такого не думала, — начала Шелоро.

Но генерал не стал ее слушать:

— …И как ты требовала посреди ночи от коменданта поселка, чтобы она выдала тебе, вынь да положь, ключи?

Шелоро непритворно удивилась:

— Какие ключи?

Брови у нее, как две мохнатые гусеницы, поползли кверху.

И снова генерал Стрепетов пренебрег ее удивлением, повышая голос, но все еще удерживая свой гнев в берегах:

— А твой Егор в это самое время разбивает под лесополосой свою дырявую халабуду, чтобы ваши голодные детишки не совсем замерзли под дождем и ветром?!

Шелоро невольно вздрогнула: откуда ему могло быть известно, где теперь находились ее детишки? После того как комендантша, которую подняли с теплой постели, раскричалась на весь поселок, чтобы за ключами от коттеджа обращались лично к начальнику конезавода, для Шелоро действительно ничего иного не оставалось, как приказать Егору разбить до утра под лесополосой их шатер. Не могло же об этом генералу Стрепетову цыганское радио донести?

Вдруг генерал Стрепетов, задохнувшись от гнева, резким движением дернул себя за воротник мундира, расстегивая его. Голос у него взрокотал так, что старые фронтовые товарищи невольно сдвинулись вокруг него, а рука Никифора Ивановича Привалова легла ему на плечо.

— И ты им, конечно, будешь объяснять потом, что начальник конезавода генерал Стрепетов зверь и людоед, который лежит на пороге их дома, подложив под голову ключи, да?!

Он уже не сдерживал свой гнев, лицо у него налилось кровью. Шелоро, несмотря на свое бесстрашие, отступила от него на два шага.

— Да знаешь ли ты, ради кого я с моими товарищами все четыре года войны… — Одним взглядом он охватил строго побледневшие лица своих фронтовых товарищей и, пошарив рукой в кармане, выбросил ее вперед, к Шелоро, так, что она еще больше отшатнулась от него: — Возьми. — На ладони у него вспыхнула связка ключей. — Я ждал, когда ты сама за ними придешь.

Мгновенным безошибочным движением Шелоро схватила у него с ладони ключи и тут же повернулась, чтобы на этот раз уйти окончательно и бесповоротно, но властный окрик генерала снова пригвоздил ее к месту:

— Не уходи! — Никаких следов волнения уже не осталось у него на лице. Своим обычным насмешливо-недоверчивым голосом он напомнил ей: — Ну, а когда пригреет весеннее солнышко, смотри не забудь их опять мне вернуть.

Самые противоречивые чувства распирали грудь Шелоро. Ей и плакать хотелось так, что только величайшим усилием она давила и загоняла обратно клокотавшие в горле слезы; и почему-то стыдно было, как никогда еще в жизни; и гордое желание отомстить за этот стыд вставало в ней на дыбы. Она облизнула кончиком языка пересохшие губы, враждебно пообещав генералу Стрепетову:

— Не забуду.

— Ты ведь, когда пригреет солнышко, опять скажешь своему драгоценному Егору «бэш чаворо», да?

Если бы не эта явная насмешливость в тоне и словах генерала Стрепетова, то Шелоро, пожалуй, было бы и не справиться с собой. Никогда еще не испытанное чувство благодарности к этому суровому человеку застилало ей глаза и душило ее, но он же, этот человек, хотел и обидеть ее, возмущая ее гордость, а этого она еще никому не прощала.

— Скажу! — выплеснула она ему в лицо с такой яростью, что теперь уже он попятился от нее. — А вы как же думали, товарищ генерал, вам здесь можно перед друзьями своими конями хвалиться и слезы над ними проливать, а цыгану на лошадь теперь и взглянуть нельзя?! Дак будто ее не было у него. Вот тебе лопата, вот мастерок, можно и трактор или даже машину, а про то, чтобы у тебя был собственный конь, и не думай. Над генералом Стрепетовым и его фронтовыми дружками, когда они обливают своими горючими слезами коней, никто не посмеет смеяться, а над цыганом с уздечкой может каждый. У казака может быть своя печаль о коне, а у цыгана нет. Он на нее не имеет права. И на свою цыганскую природу он должен раз и навсегда наступить ногой, пусть она не плачет. Прямо ей на горло, чтобы ни одной слезинки — ни-ни! Наступил — и дави до конца, чтобы она никогда уже не воскресла. Что же вы замолчали со своими боевыми друзьями, товарищ генерал, и все время отступаете от меня, как будто я какой-нибудь вражеский танк? Я, может быть, эти слова берегла для вас всю жизнь. Вот и дождались. А за ключи спасибо.

И, круто поворачиваясь на месте, овеяв всех присутствующих ветром своих юбок, она шагнула к распахнутому в ночную табунную степь окну и исчезла в нем так же быстро, как появилась. Генерал Стрепетов всего лишь и успел обвести своих товарищей изумленным взглядом:

— Видали?!

Никифор Иванович стиснул его плечо рукой:

— Но спасибо тебе за детей она сказала.

Михаил Солдатов собрался уже выключить свет, чтобы наконец-то позволить себе уйти в свою комнату и там завалиться на кровать, когда, еще раз скользнув взглядом по лицу Будулая, заметил в нем перемену. Цыган все так же навзничь лежал на диване со вздетой кверху бородой, и все-таки это уже был совсем не тот Будулай, которого Михаил только что раздевал и укладывал на постель. Что-то в его лице и во всем облике неуловимо изменилось. По лицу пробегали судороги, брови шевелились и, сдвигаясь к переносице, стягивались в узел, как будто он силился и никак не мог вспомнить что-то необычайно важное. Кисти больших рук, выпростанных поверх одеяла, вздрагивали.

Но веки теперь у Будулая были плотно сомкнуты, как у крепко и спокойно спящего человека. Постояв над ним, но так и не решившись окликнуть его, Михаил на цыпочках отошел от дивана.