Цыган

— Я же имел в виду, что он не вообще стопроцентный жулик, а только может быть жуликом, если: а ним не доглядать.

— Вот пусть и доглядают, кому нужно. Я почти на каждом правлении твержу, что гнать нужно такого главного бухгалтера вместе с главным кладовщиком в шею.

Против такого довода Тимофею Ильичу нечего было возразить. Он лишь развел руками, с тоской взглянув в окно, где его ожидала новая кофейная «Волга», которой он в глубине души надеялся похвалиться и перед своими фронтовыми друзьями.

— В таком случае мне придется отказаться от этой поездки на задонский конезавод. Конечно, я понимаю, что тебе уже не до колхоза, раз ты собираешься из хутора уезжать…

Клавдия тихо спросила:

— Куда же это я, Тимофей Ильич, по-вашему, собираюсь уезжать?

— Весь хутор об этом говорит.

Грустная усмешка тронула уголки ее рта.

— А вы и обрадовались. Может быть, вы и свою персональную «Волгу» прикажете к моему крылечку подать?

Тимофей Ильич попробовал обеими руками защититься от нее:

— Что ты, Клавдия! Разве ты не знаешь, что я к тебе со всей душой…

Клавдия жестко перебила:

— Знаю. Из-за этого и не дождетесь, когда я к вам с заявлением приду. Чтобы не портить вам больше кровь.

Тимофей Ильич оскорбился в лучших чувствах. Вот и распахни свою душу. Он даже из-за стола встал, как перед выступлением на заседании правления колхоза.

— Такие слова я отказываюсь от тебя выслушивать даже в твоем собственном доме. Если думаешь, что хочу от тебя избавиться за твой язык, то я не какой-нибудь зажимщик и прохвост, который не умеет делать скидок на женский характер и неудачную личную жизнь.

Теперь и Клавдия встала из-за стола.

— Откуда это вам известно, что у меня неудачная жизнь? Детей своих я, слава богу, без чужой помощи на ноги подняла и вообще никогда вам не жаловалась на свою несчастную долю. — Тимофей Ильич хотел вставить слово, но она не дала: — А если я своей долей довольна, тогда что? Если я самая счастливая в нашем хуторе и никуда не собираюсь уезжать?! Может, кому-нибудь и хочется, чтобы я уехала, а я вот возьму и не уеду. — Она отвернулась, глядя в окно на Дон, над которым ползли, набухая, низкие темно-синие тучи.

Тимофей Ильич окончательно вышел из себя. Все что угодно он мог позволить наговаривать на себя, мало ли чего не придет одинокой вдове в голову, а ты, председатель, терпи и не ее в первую очередь вини, а все ту же мачеху — войну. И Тимофей Ильич давно уже научился терпеть от хуторских солдаток все, что ни припасали они на его голову бессонными ночами, но только не это. Да что он, действительно какой-нибудь душегуб, которому ничего не стоит стереть с лица земли беззащитную женщину?! Он, сам от себя не ожидая, вдруг так стукнул ладонью по крышке стола, что из подпрыгнувшей на нем солонки высыпалась на клеенку соль.

— Утри слезы! — крикнул он на Клавдию таким голосом, каким, пожалуй, только на фронте кричал, когда требовалось безоговорочно покорить растерявшихся в трудную минуту подчиненных одним слоном. — Я кому сказал! — повторил он, нисколько при этом не удивляясь, что Клавдия, на которую никто во всем хуторе не смел повысить голоса, тут же подчинилась ему. Вдруг быстро-быстро, как заяц лапками, она стала вытирать мокрые глаза кулаками и, вытерев, уставилась на Тимофея Ильича снизу вверх испуганными глазами. На мгновение ему стало жаль ее, но справедливый гнев пересилил жалость: — Ты что же, глупая баба, думаешь, если меня насильно на пенсию увольняют, так, значит, можно теперь на меня все что вздумается нести?! С Дона и с моря?! Ты думаешь, если я нашей сельхозуправе поперек горла встал, так, значит…

Его привел в себя удивленный вопрос Клавдии:

— На какую, Тимофей Ильич, пенсию?

В искренности ее удивления он не мог усомниться. Два тревожных язычка вспыхнули у нее в глазах — как будто кто две спички зажег.

— Как будто ты не знаешь ничего. Не только весь хутор, но и весь район об этом говорит.

Два огонька, еще больше заостряясь, замерли у Клавдии в глазах.

— И что же они, например, говорят? — не столько спросила она, сколько проворкотала тем голосом, который, он хорошо знал, не мог предвещать ничего хорошего.

— Например, что товарищу Ермакову Тимофею Ильичу четырнадцатого декабря, то есть через два месяца, уже исполнится шестьдесят, а раз так, то вот тебе ровно четырнадцатого декабря персональная пенсионная книжка. Хочешь, положи ее себе под подушку и спи, как зимний суслик, а хочешь, загородись ею, как забором, от всякого беспокойства и разводи себе кроликов на мясо и на мех.

Вдруг Клавдия в тон ему заметила:

— Кролики, Тимофей Ильич, это уже дело устаревшее. Гораздо выгоднее на мех и на мясо нутрий разводить.

От возмущения Тимофей Ильич онемел. И это может советовать ему она, Клавдия Пухлякова! Та самая Пухлякова, от которой он, после того как почти четверть века с переменным успехом сражался с ней на пользу колхоза, все что угодно мог ожидать, но только не этого немигающего злорадства по случаю его вынужденного ухода на пенсию.

— А еще выгоднее, Тимофей Ильич, песцы. Теперь не только престарелые пенсионеры от кроликов и нутрий на песцов переходят. Зачем, Тимофей Ильич, вам связываться с кроликами, если…

Глядя на Кавдию и слушая ее, говорившую все это серьезным, проникновенным голосом, Тимофей Ильич полузадушенно выкрикнул:

— И это ты, подлая, смеешь советовать мне, бывшему фронтовику?! — Неожиданно для самого себя у него вырвалось из глубины оскорбленной души: — Да знаешь ли ты, что я только ранен был целых семь раз?!

В ответ на эти слова лишь глубочайшее презрение прочел он на ее лице.

— Тот фронтовик, какой был ранен семь раз, там же и остался, где его ранили, а этот добровольно соглашается, чтобы его под ручки вывели из ворот колхоза, какому он всю свою послевоенную жизнь отдал.

Тимофея Ильича вдруг осенило. Ему стал понятен истинный смысл этих острых огоньков в глазах Клавдии.

— Так, по-твоему, я должен… — обрадованно начал Тимофей Ильич.

— Не знаю, кому там вы в нашей сельхозуправе должны, — холодно сказала Клавдия, — но если вы сами не поедете в район и не откажетесь от этих нутрий, я до обкома дойду, чтобы они первым делом у нас поинтересовались, какой нам нужен председатель колхоза — старый или новый.

— А я-то, старый дурак, подумал…

Тимофей Ильич вдруг схватил руки Клавдии в свои и стал целовать их жесткими трясущимися губами. Как бы это ни было непривычно для Клавдии, она молча смотрела на его склоненную голову, не отрывая рук.

— Какой же вы председатель, — наконец сказала она, — если так плохо знаете в своем колхозе людей.

— Плохой, совсем плохой, — охотно согласился с ней Тимофей Ильич.

Она осторожно высвободила свои руки из его рук.

— А вам, Тимофей Ильич, очень нужно на эту встречу со своими бывшими друзьями попасть?

— Теперь у нас, Клавдия Петровна, осталось уже совсем немного таких встреч.

— Хорошо, Тимофей Ильич, я согласна три дня за этим жуликом понаблюдать. — Она остановила рукой его движение. — Только и мне придется вас просить.

— Проси, Клава, что угодно, — заверил ее Тимофей Ильич, даже не заметив, что он только по имени называет ее.

— Если случайно увидите на конезаводе того цыгана Будулая, — медленно сказала Клавдия, — который в кузне моего Ваню учил, передайте ему, что теперь Ваня уже лейтенант и скоро уедет от матери на службу в свою часть,

Вряд ли может быть еще что-нибудь радостнее, но и печальнее, чем встречи старых фронтовых друзей, когда взоры еще живущих раз за разом недосчитываются за празднично накрытым столом тех, кто еще год назад вот так же делил с ними и дорогое воспоминание, и веселую шутку, взрывался еще совсем молодым гулким смехом и ревниво скашивал глаза на боевой иконостас своего соседа.

— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

— Здесь, Ожогин, ни генералов нет, ни рядовых.