Цыган

— А мотоцикл, значит, бросим?

— Нет, ты поедешь на нем, а мне дай вожжи.

— Тебе их не удержать.

— Не первый раз. Только ты следом поезжай.

Все так же беспробудно спали их дети, безвольно болтая головками, когда отец и мать перекатывали их, высвобождая место в бричке. И вот уже мотор мотоцикла застрекотал в безмолвной степи.

Лошади опять метнулись в постромках.

Я вам побунтую. — Кнут Шелоро заходил по их спинам. — Какая же, Егор, она краденая, если ты взамен свою оставил?

— Ты ей получше голову крути, а то еще не хватало, чтобы заиграла она.

— Я ей заиграю!

И тут же, будто наперекор этим словам, гнедая кобыла, шедшая в упряжке справа, огласила степь своим ржанием. Качнувшись вперед, Шелоро стеганула лошадь кнутом между ушей, и рыдающий звук застрял у нее в горле. Совсем коротко, слабо продрожал и замер.

Но оказалось, что все-таки он услышан был. Из-под горы, где заревал в конюшне табун, донесся по предутреннему воздуху другой точно такой же звук, только более грубый. Как будто где-то ветер зацепился за басовую струну — и она прорыдала над степью.

Не часто теперь можно услышать это рыдание в степи.

Часть пятая

Своя жизнь у ночной степи. Даже с отдаления можно безошибочно узнать, что это далекое задонское сияние — от машин, которые всю ночь шастают по асфальту из Ростова в Цимлу и обратно. Если прислушаться, можно уловить и сплошной однотонный гул. А ближе, между асфальтом и Доном, какие-то охотники опять, должно быть, умудрились поджечь на озерах камыш, выгоняя из него секачей. Но, может быть, это переметнулся огонь на камыш со стерни, которую трактористы осенью зачем-то выжигают за собой. Ветром наносит оттуда соломенную гарь.

Над палубой раздорского парома, который медленно движется через Дон к левому берегу, тоже плывет легкое розовое свечение от стоп-сигналов автомашин. Ему пересекает путь целый венок света над полуночным рейсовым «омом». Но вот и над паромом, уткнувшимся в левый берег, так же ослепительно вспыхивает и двумя большими рукавами протягивается в Задонье, раздвигая мглу. Автомашины, съезжая с парома, одна за другой включают фары, нащупывая дорогу, по которой им нужно будет ехать дальше, в глубь табунных степей.

Когда-то ездила по этой дороге и Клавдия Пухлянова. Давно это было.

Еще тише, чем всегда, стало в хуторе, не стояли в простенках домов, под заборами и в садах амфибии и рации. Не носились по уличкам в облаках красной пыли мотоциклы. Не зазывали с наступлением сумерек на танцплощадку девчат трубы курсантского духового оркестра.

И у ревнивых мужей не осталось больше причин гоняться вокруг дома за женами с жердинами, выдернутыми из огорожи, а у жен их — делиться через забор с соседками тем, о чем так бы хотелось узнать их мужьям. Только и развлечения, ненароком оглянув живот соседки, прикидывать и сопоставлять, не с того ли самого дня начал он округляться у нее, когда председатель Совета привел к ней на постой бравого старшину или же совсем молоденького, с цыплячьей шеей, курсанта.

Одна лишь Катька Аэропорт не испытывала ни малейшего поползновения втягивать под чужими взглядами или же прятать в оборках платья свой живот и другим не позволяла заноситься.

— Вот скоро мы с тобой, Тамарочка, и ровесников дождемся, — с преувеличенной бурностью начинала она выражать свою радость той, которой, по ее мнению, пора уже было указать место, чтобы она не слишком выхвалялась благополучием своей семейной жизни.

— Ты, Катька, совсем сбесилась, — оглядываясь, шипела на нее подружка. — У меня, слава богу, муж есть.

Катька Аэропорт хохотала:

— Мужья, Томочка, на то и существуют, чтобы с квартирантами в подкидного дурачка играть.

Клавдии же Пухляковой она однажды повинилась:

— Вот только чего не знаю, того не знаю, с той ли это ночки, когда я моего рыжего сержанта попросила помочь мне койку от духоты в сад вынести, или когда позвала твоего Ванечку проводку в летнице починить.

— Смотри, Катерина, не забрехивайся, — пригрозила ей Клавдия.

Катька Аэропорт охотно пошла на мировую.

— Успокойся, безгрешный твой Ванечка, как молочный теленок. Он даже собирался от меня в окно сигануть. Правда, намерялась я его в тот день невинности лишить, да твою материнскую гордость пожалела. А не надо было. — Катька переключалась на мстительную волну: — Вон ты какой хочешь быть из всех самой чистой. Даже начальники с тремя большими звездочками не смогли твою крепость взять.

Клавдия обещала:

— Когда-нибудь, Катерина, вырвут тебе твой язык.

— Ничего, скоро у меня тоже будет защитник. А ты, Клавдия, если правду сказать, со всех сторон круглая, хоть ты член правления и мой персональный бригадир. Сама себя счастья лишила. Еще какая круглая. Мой сержант говорил, что твоему бывшему квартиранту к Октябрьской годовщине вместо трех серебряных звездочек должны будут на погонах одну золотую засветить. Я бы за него с закрытыми глазами пошла. Шутка ли, из нашего зарастающего бурьяном хутора прямо в генеральши попасть.

И она, вытянув шею уточкой, сделав руку калачиком, семенила рядом с воображаемым генералом, наглядно демонстрируя, как бы все это могло у нее получиться. Но, не выдерживая роль до конца, разражалась бурным смехом. Глядя на нее, смеялась Клавдия — и тут же осекалась, обезоруженная ее столь же бурными слезами.

— Что ты, Катя, нельзя, чтобы другие видели наши слезы, — успокаивала она Катьку, обнимая ее плечи. — Нам гордыми надо быть.

— Я-то согласна быть гордой, а как ему будет, когда родится, безотцовщину терпеть?

— Я же, Катя, двоих вырастила сама.

— Твои всегда знали, что их отец на фронте погиб, а я своему, когда подрастет, что буду отвечать?

— К тому времени еще обязательно найдется хороший человек и станет ему отцом.

Катька Аэропорт отнимала ладони от глаз, слезы мгновенно высыхали у нее, и она начинала ожесточенно кричать, не боясь, что еще кто-нибудь может услышать ее:

— Не нужно мне больше никого, всех их, какие были хорошие, поубивали на войне. А этим только свое от бабы получить. Не хочу, чтобы и у моего маленького такой же был отец. Лучше, когда подойдет срок, уеду за Дон в роддом к знакомой медсестре и брошу его там государству на воспитание.

Клавдия содрогалась:

— Перестань, Катя. Ты еще пожалеешь о своих словах.

Но Катька Аэропорт бунтовала уже не на шутку.

— Ни капельки не пожалею. А он меня с будущим младенцем пожалел, этот который… — Она дотрагивалась рукой до своего живота. — Все равно государство лучше воспитает, у него денег много. Рожу и брошу прямо в больнице. Теперь, говорят, многие так делают. — Она вдруг опять начинала хохотать, — Буду и я как та же кукушка, чем я хуже других?! О-ох, Клавочка, и развеселую я себе устрою жизнь, Сколько буду рожать, столько и буду государству свою безотцовщину оставлять. И ему будет прибыль, чтобы русский народ на убыль не шел, и мне без забот. Ох, и устрою, Клавочка, я… Ха, ха, кукушка…

Теперь уже никакими силами было не укротить этот смех.

Что ж, может быть, по-своему она и права была, эта сумасбродная и несчастная Катька. Пора было и Клавдии раз и навсегда расстаться со своими несбыточными надеждами и мечтами. Довольно с нее, она уже не девочка, чтобы поддаваться глупым бабьим чувствам. Идет время, и чувства, они, как земля, тоже зарастают травой. Не брать же тяпку и не выпалывать раз за разом эту траву из души, как она это делает у себя в саду. Да и никому, оказывается, не нужен ее сад.

Пора и подумать о себе, если, конечно, еще не поздно. Пока при ней были дети, она еще могла тешить себя этими надеждами, да и детям был нужен отец, а теперь они уже и без матери могут обойтись. Раз и навсегда надо решить, иначе одиночество догрызет ее.

Только теперь она и поняла, что это такое, одиночество. Нет, это совсем не то, когда тебя, особенно по ночам, снедает тоска, но с тобой все-таки они, дети, ни на минуту не позволяя оставаться наедине с жалостью к самой себе, потому что тогда некогда будет их жалеть. Теперь же не на кого и накричать, когда совсем уже выбьешься из сил: «Да навязались вы на мою душу!»