Страница 38 из 69
— А то, как он тут при нас оскорблял трибунал, его слуг и сам святой престол? — возмущенно закудахтал одышливый толстяк. — Это, по-вашему, не преступление?
Мне показалось, что Алонсо усмехнулся.
— Брат Гомес, — спросил он, — вы же участвовали в допросах епископа Арриаги?
— Разумеется, я ведь был секретарем следственной комиссии!
— Тогда вы должны помнить, какими словами достопочтенный епископ поминал его святейшество папу и его кардиналов. А ведь впоследствии его оправдали. Так что будем снисходительны к словам, которые исторгают из груди грешника потро и трампа.
Эль Тенебреро угрожающе засопел.
— Завтра я намерен добиться от этого щенка признания, — заявил он. — Пусть даже для этого придется вырвать ему все ногти — один за другим. Это и в ваших интересах, брат Алонсо. Ведь когда его увезут в Вальядолид, вам уже не удастся узнать, от кого сей сосуд греха получил проклятого дельфина!
— Почему, кстати, его не забрали до сих пор? — спросил одышливый брат Гомес. — Что за дыра эта Саламанка, даже тюрьмы приличной и то нет!
— Завтра вечером должна прибыть тюремная повозка. Так что, братья, у нас есть всего один день, чтобы установить истину.
— Надеюсь, нам этого хватит, — задумчиво проговорил брат Алонсо. — Я каждую ночь молю Господа, чтобы он позволил мне найти и выжечь каленым железом источник этой мерзости!
— Маррано, — уверенно заявил Эль Тенебреро. — Это их еврейская магия. Тут нет никакой загадки. Нужно сжечь всех иудеев и конверсос , и дело с концом.
— Для этого в Испании не хватит деревьев, — улыбнулся брат Алонсо. — И позвольте напомнить вам, монсеньор, что амулет быка, как мы знаем достоверно, уже несколько поколений принадлежит семейству Борджиа, которое уж никак нельзя причислить к еврейскому племени .
— Тише! — прервал его Эль Тенебреро. — При посторонних, брат Алонсо!
Он, вероятно, имел в виду палача.
— Вы правы, — смиренно ответил брат Алонсо. — Продолжим беседу на улице.
— Приведите обвиняемого в чувство, — велел брат Гомес. — И пусть лекарь его посмотрит.
Когда инквизиторы вышли из сарая, палач приблизился ко мне и несколько раз ударил меня по ребрам деревянной палкой.
— Очухался, zurullόn ? — злобно прошипел он. — Знаешь, что я с тобой сделаю? Я засуну тебе эту палку...
— Думаю, брату Алонсо это не слишком понравится, — перебил его чей-то спокойный, уверенный голос. — Он хотел видеть этого бедолагу на завтрашнем допросе живым и по возможности здоровым.
— Как скажете, дон Матео, — пробормотал палач, явно недовольный тем, что ему помешали осуществить задуманное.
— Освободи его, — распорядился невидимый дон Матео. — И принеси теплой воды и чистую тряпицу.
Когда палач развязал ремень, державший мою голову, я повернулся и посмотрел на моего спасителя. Это был полный розовощекий мужчина лет сорока с пышными усами и обширной блестящей лысиной. Он осторожно вытащил мои ноги из отверстий трампы и бережно промыл раны. Левая нога горела, словно пожираемая адским пламенем.
— Кость не повреждена, — констатировал дон Матео, ощупав ногу (я скрипел зубами, изо всех сил стараясь не закричать). — Я сделаю вам повязку с целебной мазью, юноша, и раны затянутся через одну-две недели. Насколько я знаю наших святых отцов, завтра они примутся за вашу правую ногу, и как там обернется дело, предсказать не берусь, но левую вы, считайте, сохранили.
Он порылся в своей котомке и достал из нее глиняный горшочек, запечатанный пчелиным воском. Сломал печать и, зачерпнув деревянной лопаткой какую-то дурно пахнущую смесь, размазал ее по моей ноге.
Я взвыл.
— Спокойней, юноша! — прикрикнул на меня дон Матео. — Если хотите знать, это я должен плакать от горя, а вовсе не вы. Эта мазь, обладающая совершенно чудодейственными свойствами, стоит не меньше двух золотых дублонов за унцию. Думаете, трибунал заплатит мне эти деньги? Дудки! Двадцать реалов в месяц — вот сколько они платят дипломированному медику! Двадцать реалов, при том что мои расходы на лекарства по меньшей мере в три раза больше!
— Мне очень жаль, — прохрипел я. — Если это так дорого... можете не тратить на меня вашу чудо-мазь...
— Бросьте пороть чушь! — рассердился лекарь. — Я, между прочим, давал клятву Гиппократа. Когда выйдете отсюда, пожертвуете некоторую сумму на больницу святого Георгия, и будем считать, что мы в расчете...
— Веселый вы человек, дон Матео, — пробормотал я, — если я и выйду отсюда, то только для того, чтобы принять участие в аутодафе .
— Будущего никто не может знать, — философски заметил лекарь. — Я всегда советую своим пациентам надеяться на лучшее. Надежда, как говорили римляне, умирает последней.
Он забинтовал мою ногу и помог мне подняться. Я пошатнулся, ибо стоять на одной ноге было крайне неудобно, но дон Матео вовремя поддержал меня.
— Вам пока лучше пользоваться вот этим, — сказал он, протягивая мне грубо сколоченный костыль, — но уже через два-три дня старайтесь ходить как можно больше, чтобы разрабатывать мышцы. Иначе кровь может застояться и начнется гангрена.
Я поблагодарил доброго лекаря и, опираясь на костыль, заковылял к выходу.
Мое возвращение вызвало у моих соседей по камере бурю восторга.
— Молодец, дон Летрадо! — Эль Торо обнял меня, как брата, и почти донес до моего места у окна. — Я знал, что ты выдержишь!
— Очень больно было? — робко поинтересовался Гнида — тот самый, которому я вчера едва не сломал палец.
— Пустяки, — ответил я сдержанно, — не о чем говорить.
— Тюремщики меж собой шептались, ты шесть витков трампы выдержал, — с уважением сказал лысый хмырь, которого, как я теперь знал, звали Хосе. — Это ж какой характер иметь надо! Ты приляг, приляг, мы тебе тут похлебки с обеда оставили, и хлеба полкраюхи...
Растроганный таким теплым приемом, я заставил себя проглотить несколько ложек похлебки (после пытки водой ни есть, ни тем более пить мне совершенно не хотелось) и, отодвинув миску, оглядел своих соседей по камере.
— Спасибо за еду, сеньоры. Завтра меня ждет еще один допрос, и я не знаю, в каком состоянии вернусь после него. Поэтому всем, кто нуждается в совете юриста, я постараюсь помочь сегодня.
Выполнить это оказалось сложнее, чем пообещать. В камере не было бумаги, и тексты апелляций и жалоб приходилось записывать на рубашках игральных карт. Гусиного пера у моих товарищей тоже не нашлось — вместо него я использовал заточенное острым камешком голубиное. Роль чернил выполняла бурая жижа, которую заключенные получали, давя в миске больших черных жуков, обитавших в щелях тюремных стен. Но, главное, с заходом солнца работу пришлось прекратить, потому что ни свечей, ни фонарей в камере держать не позволялось, а тусклого света крохотной лампадки, имевшейся у Эль Торо, не хватало, чтобы разглядеть в темноте плошку с жучиным соком.