Страница 41 из 51
От разноцветных глаз Ногаре веяло холодом. И — никаких эмоций. Взгляд змеи. На восковом лице не дрогнул ни один мускул. О тысячах тамплиеров канцлер говорил так, будто за этим словом не стояли живые люди. Словно они были не дороже тех кирпичей, что сейчас каменщики укладывала в дворцовый фундамент. Филипп подумал, что канцлер похож на прирученного льва, который хоть и делает сильным своего владельца, но в любой момент может обернуть против него клыки. К счастью, пока Ногаре верно служил короне.
В резиденцию понтифика в Авиньоне Гийом Ногаре прибыл весной. Папа Климент Пятый, бывший не так давно Бертраном де Го, архиепископом Бордоским, боялся канцлера больше черта. На это были причины. Пощечина, данная Бонифацию VIII, указывала на полную безнаказанность Хранителя королевской печати. Более того, Климент V свято верил в то, что Ногаре не просто ударил, а убил несчастного старика. А короткое правление избранного позже Бенедикта XI и вовсе вселяло ужас. Новый папа собирался официально отлучить Ногаре от церкви, но не успел — при загадочных обстоятельствах умер. Надо ли говорить, что за этим должны были стоять Филипп Красивый и сам Ногаре. А после Филипп со всем цинизмом подкупил выборы следующего католического главы. Им стал нынешний папа.
— Итак, я изложил Вам суть дела, — глаза канцлера, один зеленоватый, другой — голубой, не мигая, как глаза языческого идола, сверлили понтифика. Как на грех, именно такие глаза были у любимого котика, привезенного Климентом Пятым с собой в Авиньон.
Папа пытался сопротивляться, но вяло. Лучше бы его сейчас посадили на раскаленную плиту. Затравленный и униженный, он изо всех сил пытался сохранять достоинство в присутствии Ногаре. Что, впрочем, плохо ему удавалось. Понтифик полностью осознавал свою роль марионетки в пальцах французского короля. А Ногаре был цепным псом, хранившим королевский порядок.
— Конечно, ваши доводы выглядят довольно весомо. Но… Великий Магистр… Я уважаю и ценю Жака де Моле и не могу поверить, что он впал в ересь. Я не могу действовать без доказательств. Пусть Святая Инквизиция проведет расследование досконально. Я подумаю, надо все изучить. Без этого нельзя издавать буллу. Мне нужны протоколы допросов, признания свидетелей, показание рыцарей братства. Тогда я смогу что-то сказать.
— Так вы даете добро? Я начинаю. Ваше святейшество, не соблаговолите ли вы данной свыше властью направить мои стопы в нужном направлении?
Понтифик слабо кивнул:
— Доминиканский монастырь в Нарбонне. Его братия ревностно пасет стадо Христово и хранит его чистоту. Там добиваются признаний особенно ценных. Отвезете мое письмо архиепископу Нарбонны Жилю Эйслену, он сейчас там. Думаю, он быстро поможет найти подходящее дело. Вы бы могли допросить братьев, изгнанных из Ордена за проступки. Думаю, они смогут много сказать.
— Вот и отлично! Еще мне нужен залог, что допрос тамплиеров не вызовет скандал. Ведь обычному суду они не подвластны. Без вашего ведома я не могу пойти на столь дерзкий шаг. Ваше святейшество, благословите, — Ногаре с притворным смирением опустился перед понтификом на колено.
Дрожащей рукой папа коснулся его волос:
— Идите, сын мой. Я дам вам письмо. И да направит вас Господь Бог на правильные стези.
Большего издевательства нельзя было и предположить. Гийом Ногаре прекрасно знал, что тамплиеры не только были правой рукой папы и его надеждой на освобождение, папа сам тайно был одним из них. Власть над этим сломленным, запуганным человеком, формально управлявшим судьбами всей Западной Европы, просто опьяняла Хранителя королевской печати.
Карета, запряженная четверкой серых лошадей, несла Гийома Ногаре по солнечному побережью Тулузы. От Авиньона до Нарбонны около недели пути. С высоких обрывов было видно, как покачиваются на волнах рыбацкие лодки, рыбаки тянут сеть. Крикливые чайки камнем падают вниз, выхватывают мелких рыбешек, и, задрав голову к небу, жадно проглатывают еду. Справа в окошке мелькали веселые деревушки и фермы, стада красно-рыжих коров, бродящие овцы. Веселые босоногие крестьянки ехали на ослах. Поздняя весна, взрыв новой жизни, время, когда душа и тело ненасытно жаждут любви. Даже сухой и сдержанный Хранитель печати изредка щурился и улыбался, глядя на цветущие сады и поля. Но доходил ли свет солнца до темных недр его души, и какие истинные планы вынашивались в ней — никто не знал. Тем более «легковерный, как девственница» король Филипп.
Глава третья. Почин
Июнь 1307 года, подземелья Нарбонны
— Гюи Робине?
— Да.
— Ваше имя?
— Гюи Робине.
— Истинно ли имя ваше Гюи Робине, рожденный в Лотарингии в семье башмачника, сорока двух лет…
— Истинно…
В душном подвале находилось несколько человек: растянутый на дыбе-станке Гюи Робине, осужденный за чернокнижничество и тяжкое преступление, над ним — инквизитор папской комиссии отец де Воур, в углу — молоденький монах-секретарь с протоколом допроса. Монашек нервничал и постоянно ерзал по скамье и переставлял чернильницу с места на место. Как и положено, были два монаха-доминиканца и еще двое свидетелей из числа горожан. Палачей — тоже двое. Был еще кто-то — осужденному Гюи подсказывало обострившееся за годы военной службы чутье — некто, перед кем заискивал инквизитор и кого боялся монах-секретарь, кто-то, кто хотел оставаться в тени и был заинтересован в скандальном процессе.
— Истинно ли, что в данный момент вы состоите на службе Ордена тамплиеров в степени оруженосца в командорстве…
Краем глаза было видно, что отец Сикар де Воур, регулярный каноник собора Нарбонны, преданный слуга и доверенное лицо архиепископа Жиля Эйслена остановился и промокнул пот с лоснящегося лба белой льняной тряпицей. При этом четки на его руке глухо стукнули — когда инквизитор подходил совсем близко, был слышен едва уловимый аромат их деревянных бусин — запах свежеспиленного кипариса…
— Хей, брат Гюи!
Где-то нестерпимо далеко от белого палестинского солнца слезятся глаза.
— Сегодня послушание грузить кипарис на галеру.
Брат Рене смеется, сверкая белыми, как у мавра зубами:
— Пропитаешься бальзамом, как мумий, и будешь нетленным во век!
Горячий песок хрустит и осыпается под ногами, дробно хлюпают волны о борт тамплиерской галеры. Деревянный трап натужно поскрипывает и прогибается в такт тяжелым шагам. Капитан галеры покрикивает и просит поторопиться. Ноет плечо, сбитое кипарисовыми бревнами до синяков, а от пряного маслянистого духа кружится голова…
Голова кружилась, а распухший язык вязко прилипал к зубам. Вместо яркого неба — тяжелый глухой потолок. Закопченные камни с проплешинами известковых высолов, каждый камень за многие годы пропитался болью и страхом. Хищный, грубо скованный крюк, к которому цепью подвешена железная клетка — Гюи знал, что в таких клетках опускают в реку под лед или поджаривают над костром.
Темная суконная ряса Сикара де Воура опять пришла в движение — каноник ходил взад вперед по камере пыток. Было слышно, как он тяжело пыхтит — инквизитор страдал одышкой. Еще Гюи знал, каким будет следующий вопрос — это был третий допрос за неделю.
— Знакомы ли вы с девицей Луизой Пуйоль, дочкой фермера из Вьёсана?
— Н-не знаю… нет… может быть, видел.
— Правда ли, что вы вступили с девицей Пуйоль в греховную связь, с целью получения от неё ребенка?
— Это ложь. Я — монах.
— …дабы использовать его…
— Нет!
— …дабы использовать его для человеческого жертвоприношения.
— Это неправда!
Инквизитор остановился, снова отер шею и лоб. Кивнул кому-то, стоявшему у ног Гюи — палача у головы тамплиер хорошо видел. Разом заскрипели валики — к ним за веревки были привязаны ноги и руки, и дикая боль пронзила все суставы и жилы. Палач вставил шест-рычаг в углубления валика, надавил на него плечом, валик заскрипел и прокрутился. Вместе с этим стали рваться, трещать суставы и связки.
Глухой стон вырывался из груди, как бы Гюи Робине не пытался стискивать зубы. В ответ свидетели из числа мирских громко зашептались. Один спрашивал, чувствует ли боль сидящий внутри осужденного бес, второй невпопад отвечал, что чернокнижник может вылечиться разрыв-травою.