Страница 4 из 4
Я не знаю, как принимали недоверчивые слушатели эту речь. Вполне возможно, что эти странные предсказания были встречены смехом: никто не верил мрачным пророчествам Черчилля даже гораздо позднее. Невилл Чемберлен, разумеется, пренебрежительно опроверг все его заключения. Факт трагикомический: Ллойд-Джордж, который был в оппозиции правительству и вдобавок терпеть не мог Чемберлена, на этот раз горячо поздравил его с тем, что он так хорошо разгромил «экстравагантные и алармистские суждения», высказанные Уинстоном Черчиллем. – Теперь тот же Ллойд-Джордж порицает нынешнего главу правительства за все грехи, включая недостаток предусмотрительности!
Так же относились к предсказаниям Черчилля почти вся печать, громадное большинство членов парламента, консерваторы, либералы, социалисты. Он приводил цифры, они немедленно опровергались «из самого осведомленного источника». В ноябре 1936 года он сообщил палате общин, что у Германии есть 1500 аэропланов и что германский воздушный флот уже сильнее английского. Последовало тотчас авторитетное опровержение Болдуина: германский воздушный флот вдвое слабее английского и такое соотношение между ними останется и впредь. Весь парламент и вся Англия были в восторге: Болдуин вполне успокоил страну.
Британское правительство бездействовало. По яркому выражению Черчилля, члены кабинета «decided only to be undecided, resolved to be irresolute, adamant for drift, all powerful for impotence»,[2] предпочитали ничего не делать. Он предостерегал и французов. Андре Моруа в своей последней книге сообщает, что Черчилль тщетно убеждал его повести в парижских газетах кампанию с требованием усиления французского воздушного флота. То же самое и с таким же успехом он говорил разным французским политическим деятелям. Они его не слушали. Как и англичане, они подписывали одну бумажку за другой. Все бумажки заключали в себе «гарантии». Гарантий у мира было – и есть по сей день – сколько угодно. Вера в бумажки останется одной из немногих комических сторон нынешней мировой трагедии.
Практический смысл советов и требований Черчилля сводился к двум положениям: с одной стороны, надо вооружаться, надо вооружаться возможно скорее и решительнее, не останавливаясь ни перед какими жертвами и затратами; с другой стороны, необходимо объединить вокруг Франции и Англии все страны, которые не согласны идти в рабство к немцам. Черчилль был убежден, что если Лондон и Париж поведут энергичную политику самозащиты и защиты мира, то с ними объединятся – не только посредством бумажек, а по-настоящему – три четверти европейских государств. Он отстаивал Лигу Наций, отстаивал ее даже после аннексии Австрии! В этом опять коренное различие между ним и Клемансо, который со дня основания Лиги и вплоть до своего последнего дня считал ее глупой выдумкой, решительно ни для чего не нужной.
Предвидя войну с Германией, Черчилль пошел на жертву, которая ему была, вероятно, особенно тяжела: он стал постепенно и осторожно высказываться за соглашение с советской Россией. Едва ли во всей Европе есть государственный деятель, который так ненавидел бы большевиков, как он. Черчилль был главным их врагом в 1918-20 годах, тут снова сходясь с Ллойд-Джорджем. Уйдя от власти, он громил их в своих книгах и статьях так, как из западноевропейских политических деятелей их не громил, кажется, никто другой. Это, правда, ему не мешало очень высоко ставить дарования Ленина. В пятом томе своих воспоминаний он пишет: «Ленин был в отношении Карла Маркса тем, чем Омар был в отношении Магомета… Ум у него был мощный и в некоторых фазах необыкновенный. Ему было доступно понимание всего (It was capable of universal comprehension —?!) в степени, редко достигаемой людьми». Однако в Москве отлично знали, что в демократических странах советский строй не имел и не имеет более ожесточенного врага, чем Черчилль. Попытка сближения с большевиками стоила ему, конечно, недешево. Он надеялся, что можно будет, ценой принципиальных и непринципиальных жертв, ввести СССР в антигерманскую коалицию. «Все отходит на второй план по сравнению с германской опасностью», – так приблизительно можно передать основной принцип политики Черчилля начиная с 1933 года. В этом у него единомышленников в Англии не было совершенно. Во Франции более или менее (только более или менее) близок был к его взглядам Поль Рейно, который высказывал эти взгляды неизмеримо осторожнее. До некоторой степени к его единомышленникам может быть причислен еще Мандель, но он в последние годы большим влиянием не пользовался. Манделя в Париже очень не любили, что он без основания приписывал своему еврейскому происхождению.[3]
Мандель, ученик и ставленник Клемансо, выражал традиции своего учителя. Если проницательность Черчилля вызывает справедливое удивление, то еще в большей степени приходится удивляться проницательности Клемансо, который, как известно, не дожил до прихода Гитлера к власти и который тем не менее был совершенно убежден в неминуемости катастрофы. За несколько месяцев до своей кончины, в 1929 году, он сказал, что новая война начнется через десять лет и что Франция в ней будет разбита. Это сбылось с совершенной точностью: война началась ровно через десять лет после того, как эти слова были сказаны. Я не стал бы ссылаться на столь замечательное предсказание, если бы оно было кем-либо опубликовано теперь: сам Клемансо говорил, что нет ничего легче, чем предсказывать то, что было. Эти его слова были опубликованы вскоре после его смерти. Разумеется, никто на них внимания не обратил.
В отличие от Клемансо, Черчилль не был ни пессимистом, ни мизантропом: он верил если не в ум и проницательность, то в мощь и в моральные силы своего народа. В одной своей статье, напечатанной в 1936 году, он пишет: «Хотя я ясно вижу темную сторону вещей, все же в явном противоречии с этим я каждое утро просыпаюсь с новыми надеждами, с возрожденной энергией. Я твердо верю, что английский народ пока остается хозяином своей судьбы. Думаю, что у нас еще будет время для исправления прошлых ошибок. Верю также, что дух нашего народа здоров, что его миссия не кончена. Я намерен выполнить и свою долю работы, пока мне еще дана жизнь и пока у меня остаются силы».
Свою долю работы он, как мы все знаем, выполняет, выполняет даже с некоторым избытком. Боюсь, что здоровье его надорвано; это чувствуется и в радиопередачах его голоса, и в его снимках на экране. Заменить его некем. В случае его ухода в отставку (не по болезни) возможен только кабинет Ллойд-Джорджа или какого-нибудь лорда Лондондерри для заключения мира. В этом случае полностью сбылись бы слова, сказанные Черчиллем в речи 24 марта 1938 года: «Я был свидетелем того, как этот знаменитый остров (Англия – М.А.) безостановочно спускался по лестнице, ведущей к мрачной пропасти. В начале лестница широка и прекрасна, но вскоре ковер кончается. Еще немного дальше – отдельные ступеньки, а затем и они обрываются под ногами…»
1941, Нью-Йорк
2
«решились только на нерешительность, постановили ничего не постановлять, а плыть по течению со всей мощью импотенции»
3
В июне 1940 года, в пору французской катастрофы, Мандель сказал: «И ведь я мог бы спасти Францию, если бы я только назывался Дюбуа!». Мандель хотел сказать, что ему помешали спасти Францию его еврейское имя и происхождение. Едва ли это верно: во Франции это тогда имело мало значения. (Примечание М. Алданова)