Ничья на карусели

Над буями пролегал воздушный коридор для военных вертолетов, летящих на американские базы. Направляясь со стороны моря, они пролетали точно между буями, миновали пальмы и скрывались в глубине острова. Они летали так низко, что, присмотревшись, можно было разглядеть лица пилотов. Вертолеты были тяжелые, солидного оливково-зеленого цвета, впереди у них, словно усики у насекомых, торчали радиолокационные антенны. Не считая военных вертолетов, побережье было тихим и мирным, клонило в сон.

Наш номер был на первом этаже двухэтажного коттеджа, с видом на побережье. Под окном пышно цвел красный цветок, похожий на азалию, напротив росла пальма. На ровно подстриженном газоне вытянули шеи похожие на веера оросители, целый день они с сонным постукиванием распрыскивали воду. Рамы на окнах были выгоревшего зеленого цвета, а жалюзи белые с едва заметной зеленью. Две репродукции Гогена на стене изображали Таити.

В каждом коттедже было по четыре номера — два на первом этаже, два на втором. В соседнем номере остановились двое — мать и сын. Кажется, они приехали задолго до нас. Когда в день приезда мы оформлялись у стойки администратора, получали ключи, носили багаж, тихая парочка уже сидела на низких диванах в холле, друг против друга, с газетами в руках. Мать и сын с таким вниманием просматривали каждый свою газету, словно старательно выдерживали положенное время. Матери можно было дать около шестидесяти, а сын был, вероятно, нашим ровесником — лет двадцать восемь или двадцать девять. У обоих тонкие лица, высокие лбы, плотно сжатые губы. Я впервые видел, чтобы мать и сын были настолько похожи. Мать на редкость высокая для своего поколения, с ровной прямой спиной и быстрыми движениями. Они напоминали ладно сшитые английские костюмы.

Сын, судя по фигуре, был высоким в мать, но точно видеть я не мог — он все время сидел в инвалидной коляске и ни разу с нее не привстал. Сзади коляску всегда толкала мать.

По вечерам в номере он пересаживался с коляски на диван, ужинал в комнате, потом читал книги или проводил время за каким-нибудь другим занятием.

Несмотря на то что в комнате был кондиционер, мать с сыном не включали его, постоянно держа входную дверь открытой и впуская прохладный морской ветерок. Вероятно, кондиционированный воздух был вреден для них. Поскольку путь в наш номер лежал мимо их двери, мы невольно бросали взгляд в их сторону. Их дверь прикрывало бамбуковое жалюзи, но силуэты за ним невольно бросались в глаза. Они неизменно сидели друг против друга на диванах с книгами, газетами, журналами или чем-нибудь в этом роде.

Они были удивительно тихими. В их номере всегда стояла музейная тишина, не слышно было даже звука работающего телевизора. Казалось, при желании можно услышать, как работает холодильник. Лишь дважды в их комнате играло радио — передавали концерт. В первый раз звучала камерная музыка Моцарта с участием кларнета, во второй — незнакомая оркестровая мелодия. Возможно, Рихард Штраус или кто-то похожий, точно не скажу. Не считая этих двух раз, там стояла полная тишина. Казалось, в комнате обитает пожилая пара, а не мать с сыном.

Мы часто сталкивались с ними в столовой, в холле, в коридорах и на садовых дорожках. Да и как не встретиться в небольшом уютном отеле в межсезонье? При встрече мы приветствовали друг друга легким поклоном. Поклоны у матери и у сына немного разнились — сын едва заметно кивал подбородком и глазами, у матери поклон был довольно внушительным. Но ощущение было одинаковым: просто поклон, за которым ничего не последует.

Даже сидя за соседними столами в ресторане отеля, мы ни разу не перекинулись с ними и словом. Мы говорили между собой, они между собой. Мы обсуждали, заводить ли нам ребенка, говорили о переезде, долгах, будущей карьере. Это было наше последнее лето накануне тридцатилетия. О чем говорили мать с сыном, я не знаю. В основном они молчали, а когда заговаривали, то голоса их были такими тихими, что, казалось, они читают по губам — я не мог расслышать, о чем их разговор.

Ели они очень аккуратно, словно имели дело с хрупкими предметами — не было слышно даже стука столовых приборов. Иногда они напоминали мне призраки — обернись, и исчезнут.

Каждое утро после завтрака, захватив сумку-холодильник, мы отправлялись на пляж. Мазались маслом для загара и целый день валялись на пляжных ковриках. Я пил пиво и слушал на плеере кассеты Rolling Stone? или Марвина Гэя, жена перечитывала «Унесенных ветром». Солнце перемещалось в глубь острова, вертолет летел ему навстречу и исчезал за горизонтом.

Ежедневно в два часа дня мать с сыном на инвалидной коляске появлялись на пляже. Мать в скромном платье с короткими рукавами и сандалиях, сын в гавайке или тенниске и хлопковых слаксах. Мать в широкополой белой соломенной шляпе, сын без головного убора и в темно-зеленых рейбановских солнцезащитных очках. Они усаживались в тени пальмовых листьев и смотрели на море. Когда тень от листьев перемещалась, они двигались вслед за ней. Время от времени они что-то наливали в бумажные стаканчики из серебристого сосуда. Что это был за напиток, неизвестно. Иногда жевали какие-то крекеры.

Бывало, они уходили минут через тридцать, бывало, неподвижно сидели на берегу три часа кряду. Плавая, я иногда чувствовал на себе их взгляды. Поскольку буи отделяло от пальм приличное расстояние, я не мог рассмотреть, действительно ли они наблюдают за мной, или мне это только кажется, но, взбираясь на буй и глядя в сторону пальм, я склонялся к мысли, что они действительно смотрят в мою сторону. Их серебристый термос вспыхивал на солнце, как нож. Иногда, валяясь на буе и лениво глядя на них, я терял чувство расстояния. Казалось, стоит им протянуть руку, и они коснутся моего тела. И тогда я думал о том, что прохладная вода длиной в пятьдесят гребков не имеет никакого значения. Сам не знаю, почему мне так казалось.

Дни неспешно тянулись за днями, словно плывущие в небе облака. Ни один из них не был особенным, не выделялся в череде других. Солнце вставало, солнце садилось, вертолеты летали по небу, а я пил пиво и плавал.

После обеда за день до отъезда я искупался в последний раз. Жена прилегла отдохнуть, и я плавал один. Была суббота, и народу на пляже собралось больше обычного, но берег все равно пустовал. Несколько пар загорали на песке, у кромки воды резвились дети, кое-кто учился плавать у берега. Натянув между пальм веревку, парни, судя по виду американцы с военно-морской базы, играли в пляжный волейбол. Все как один загорелые, высокие, с короткими стрижками. У солдат во все времена одинаковые лица.

Кажется, буи пустовали. Солнце высоко, в небе ни облачка. Стрелка часов перевалила за два часа, но матери с сыном на коляске не было видно.

Зайдя в воду, я шагал лицом к морю, пока не зашел по грудь, затем поплыл кролем к левому бую. Плыл медленно, расслабив плечи, стараясь, чтобы вода приливала к телу. Торопиться было некуда. Правую руку вынуть из воды, вытянуть вперед, затем вынуть левую руку, вытянуть. Вытягивая левую руку, одновременно поднять из воды лицо, отправить в легкие свежую порцию воздуха. Брызги воды на солнце кажутся белыми. Везде вокруг сияние. Я плыл, как обычно, считая гребки. Досчитав до сорока, глянул перед собой — буй совсем близко. Ровно через десять гребков кончиками пальцев левой руки я коснулся боковой поверхности буя. Все как всегда. Немного поболтавшись в море и восстановив дыхание, я ухватился за лесенку и взобрался на буй.

Оказалось, что меня опередили — на буе лежала замечательно толстая американка со светлыми волосами. С берега показалось, что здесь никого нет — она лежала на дальнем краю, вот я и не заметил. А может, в тот момент она еще плыла, скрытая в тени буя. Теперь она лежала здесь в кричаще-красном крошечном бикини, похожем на предупреждающие флажки, что ставят в поле при разбрызгивании химикатов. На фоне ее округлости и полноты бикини казалось еще меньше. Похоже, она здесь совсем недавно — белая, как почтовая бумага.

Я взобрался на буй, с меня текла вода. Приподняв веки, она едва взглянула на меня и снова закрыла глаза. Усевшись на противоположный край, я опустил ноги в воду и стал смотреть на берег.