Хохочущие куклы (сборник)

Полосатая оса, дрожа, села на стекло. Анастасия, не думая, потянулась к ней пальцами; Константин остановил ее руку.

– У меня есть одна мысль, – не слишком уверенно сказал он.

– Что?

– Сейчас мы на отдыхе. В отпуске. Но после возвращения, не хочешь ли ты, чтобы я устроил тебя на пару месяцев на работу? Пойми правильно, денег у нас достаточно, но это было бы полезно, чтобы справиться с твоей бессонницей. И если у нас получится, ты же не хочешь терять выплаты от государства.

– Тогда я не смогу смотреть на тебя спящего. Ты знаешь, почему я не могу работать, ты обо мне знаешь всё. – Она запрокинула голову и посмотрела ему в глаза. Он моргнул.

– Тогда больше не будем говорить об этом. У нас три недели, ты подумай. Не буду ничего навязывать. Хочу только, чтобы ты была счастлива. Подумай, как будет лучше для тебя.

– А что для меня лучше, ты знаешь… Когда же принесут кофе, спать ужасно хочется. Помнишь, когда мы были маленькими, ты рассказывал, что облака состоят из пара и тумана.

– Честно сказать, не помню, мало ли что я говорил.

– А я не могу представить, как туман может делать облака. Мне кажется, облака упругие, держат форму. Один раз, недавно, утром, я вышла на балкон. Уже рассвело, но солнце еще не встало. А ниже балкона, полосами, шарами вился туман. Он колыхался, вздрагивал, и дворник, который мел в это время внизу, не видел ничего и не знал о форме тумана. Слышно было его метлу. Потом туман стал подниматься и поднялся до балкона. Не было видно даже перил, и я стояла в пустоте, пола тоже не было, только чувствовала, что над землей. А потом пошел сухой холодный снег, и туман поредел.

– Недавно – это зимой, что ли?

– Недавно, – уклонилась она.

– Значит, тебе снилось, потому что этим летом снега не было. Ты думала, что уже встала, а сама спала, и тебе снился этот туман.

– Но я же помню!

Дверь дернули, затем нетерпеливо постучали. Константин потянулся к защелке, но так, чтобы не отстраниться от жены. Проводница вошла, недовольная и недоумевающая, бросила на свободную полку два запечатанных комплекта постельного белья и, выходя, пробурчала: «Не запирайтесь, щас кофе принесу».

Анастасия проводила ее взглядом и высвободилась.

– Дай я себе постелю.

Пакет, разрываясь, захрустел, и она, одно за другим, достала из него полотенце, простыню, пододеяльник и наволочку. Вернулась проводница с кофе. Ушла. Константин запер дверь.

– Не могли сами заправить, – бубнила Анастасия.

Как только постель была застелена, стало уютно, купе превратилось в их маленький временный дом. Перестало быть частью внешнего мира и позволило забыть, что еще вчера в нем ночевали другие – посторонние. Единственное, что нервировало, – рано или поздно придется выйти из купе в туалет. Настя достала печенье с орехами, улыбнулась, взъерошила волосы. Ей нравились стук колес и перелески, которые теперь мелькали за окном. Поезд набирал скорость. Она залезла на полку с ногами. Муж достал толстую книгу – специальная литература. Выпив свой кофе, она завернулась в пододеяльник и уснула лицом к стене. Покачивало, как в колыбели.

Проснулась Анастасия оттого, что вагон остановился. Желтое бородатое лицо в окне было отвратительно. Люди неслись по перрону. Пахло потом и едой. Поезд тронулся, и она снова уснула.

Давно, тем ярким утром, еще в постели что-то дрожало в ней, то ли приятно, то ли надрывно под ложечкой, как сильное чувство голода, до тошноты. Солнце жгло сквозь задернутые желтые шторы. Настя раздвинула их и пощупала землю в цветочных горшках. Твердая. Как была – босая, в ночнушке – пошла в ванную, взяла лейку с отстоянной водой. Тонкие струйки лились, а она смотрела, как на глазах чернеет и жирнеет земля. Потом облокотилась на подоконник и глядела на качающиеся под ветром деревья, похожие на море. И шум их напоминал шум моря. Она была одна в квартире. Ей было семнадцать.

Летучее ощущение притупилось, когда, одевшись, собралась заняться хозяйственными делами. Мать последнее время возвращалась поздно и ничего по дому не делала – Настя постепенно переняла все ее обязанности. Утро началось стиркой, потом она собиралась готовить еду и бросила в раковину кусок мяса из морозильника – оттаивать. После стирки присела на четверть часа отдохнуть, любовалась своим отражением в полированном темном шкафу. Было видно, какая тонкая у нее шея и какой узкий подбородок.

Неожиданно пришел Константин, занес молоко, бабушка попросила его купить на всю семью. Или, может, мама просила. Настя рассчиталась и пригласила его выпить кофе, она сама собиралась выпить кофе, чтобы прогнать мягкую, почти винную сонливость. Пока она стояла у плиты, придерживая турку, он говорил о возможности существования так называемых «белых дыр», по аналогии с «черными дырами» – черных дыр другого космоса, навыворот, бесконечно излучающих материю, свет, время, пространство. Которые с невероятной скоростью несутся от белой дыры, грозя зашибить всю Вселенную. А Вселенная едва успевает расширяться. Как живот беременной. И Анастасия почти видела эти белые дыры, вырезанные из белой бумаги и наклеенные на память, куда более опасные, чем дыры черные.

Белым были заклеены его растрепанные волосы, прикрывшие глаза веки, ссутулившиеся плечи. Отвернувшись, она разливала блестящий чернотой кофе по чашкам, от пряного горького запаха стучало в ушах. Они пили, стесняясь паузы в разговоре. Уже тогда они знали, что ждут момента прощания, когда, по привычке, он наклонится поцеловать ее в щеку, едва коснуться кожи сухими губами. Но в этот раз она сделает неловкий шаг или споткнется и проведет языком по его губам. Открытая дверь, на пороге которой они прощались, захлопнется снова, они войдут, не размыкаясь, и не дойдут до дивана. Двенадцать лет она ждала этого.

Через год они распишутся в районном загсе. Отношения с не понявшей семьей останутся натянутыми. Через два года она пробормочет, сидя на диване: «Я так хочу от тебя ребенка», – но они будут продолжать тщательно предохраняться несколькими способами. Через шесть лет она совершенно не изменится, останется такой же, какой была в семнадцать, если не считать короткой стрижки.

Болотистая сырая местность. Над речушками состав проносится по ненадежным мостикам. Какие-то большие серые птицы, чересчур медлительные. Рассыпанный гравий.

Пока остывает кожа, так нужно вынырнуть из замкнутой плывущей эротической сферы, выглянуть из клетки купе в окно, на пролетающую мимо, исчезающую позади беспокойную землю. Как на видеодиске: через сутки поезд снова пройдет здесь, прокрутятся те же чахлые стволы, облака той же формы, и так же нельзя будет дотронуться, и так же будет подпрыгивать пейзаж, как будто копия пиратская. Она, все еще задыхаясь, кидает в мусор полный презерватив.

– Ты не забываешь пить свои таблетки?

– Я ничего не забываю.

Падает на подушку, на наволочку в мокрых пятнах, и вместо пейзажа подпрыгивает рябой потолок, и бледные радуги от упавших на глаза волосинок. Опять ей странно, непонятно. Ей всегда скучно после секса, хочется уйти. Только легкое недоумение: что это было, чего ей так хотелось? Зачем она все это делала: изгибалась, сжимала пальцы, лизала его шею?

Физически утолена, но остается что-то помимо, недовольное. И непонятно, что делать дальше – спать или одеться, выйти в коридор, смотреть в окно с другой стороны, улегшись грудью на перила. Но они не выйдут, даже чтобы выкинуть презерватив, они не выйдут из купе так долго, как это только будет возможно.

Константин, напротив, умиротворен, улыбаясь молчит и смотрит на нее, и она отвечает на взгляд:

– Хочу от тебя ребенка.

– Мы уже говорили об этом.

Не один раз. Она довела его до того, что он согласился бы, чтобы она родила от кого угодно. Лишь бы не смешивать кровь. Но Анастасия топала ногой, объясняя, что хочет ребенка от него и только от него, и в этом заключается ее любовь. В остальном же – беременность, младенцы, погремушки и сюсюканье – гадость и обман, ни к чему не ведет, инстинкт застилает глаза – и никому не видно, до чего мания к деторождению (топала она снова и снова от отвращения) нелепа и невыносима. На осторожный вопрос, не застилает ли инстинкт глаза ей самой, отвечала: нет – открывает, она себя не обманывает и прекрасно видит, для чего так любит его. Но сегодня она начала с другой стороны, и, если бы Константин не был беспредельно терпелив, эта задевающая за живое речь вывела бы его из себя.