Страница 7 из 109
— А мои родители… они тоже в приюте?
— Вроде того, — неуверенно ответила она.
— Я хочу увидеть Уиллоу.
— Завтра утром мы первым делом отправимся в больницу. Годится?
Я кивнула. Мне очень хотелось ей поверить. Обняв это обещание, как дома обнимала плюшевого лосенка, я могла проспать до утра. Я могла убедить себя, что все обязательно будет хорошо.
Улегшись, я попыталась вспомнить всю ту чушь, которую ты бормочешь перед сном, пока я кричу тебе: «Да замолчи же!» Чтобы проглотить пищу, лягушки закрывают глаза… Одного карандаша хватает на непрерывную линию длиной в тридцать пять миль… «Аргентина манит негра» — это палиндром…
Я, кажется, начала понимать, зачем ты таскаешь с собой эту ненужную информацию, как другие дети — любимые одеяла: повторяя эти факты вновь и вновь, я ощущала себя в безопасности. Почти. Только не знала почему. То ли потому, что приятно быть хоть в чем-то уверенной, когда вся жизнь вокруг состоит из вопросительных знаков, то ли потому, что это напоминало мне о тебе.
Я до сих пор чувствовала голод — а может, пустоту внутри, непонятно. Когда миссис Уорд ушла в свою спальню, я осторожно встала с кровати и на цыпочках прокралась в коридор. Включила свет, прошла в кухню, открыла холодильник. Мои босые ноги обдало холодом. Я уставилась на нарезки, запаянные в пластик, на груды яблок и персиков в нижнем отсеке, на солдатские шеренги апельсинового сока и молока. Услышав, как мне показалось, скрип половицы, я схватила все, что поместилось в руках: буханку хлеба, тарелку спагетти, горсть шоколадного печенья — и побежала обратно в комнату. Закрыв дверь, я разложила свои сокровища на постели.
Сначала — только печенье. Но тут живот заурчал, и я съела спагетти — брала я их руками, так как вилки не было. Потом я отщипнула хлеба, потом еще и еще. Не успела я опомниться, как остался один целлофан. «Что со мной? — подумала я, поймав свое отражение в зеркале. — Кто вообще способен есть буханку хлеба целиком?!» Я и внешне была довольно мерзкая: мышиного цвета волосья, вьющиеся в дождь, далеко посаженные глазенки, кривой передний зуб, жирная задница, торчащая из джинсов, как тесто из кадушки, — а внутри стала еще противнее. Я представила, что внутри у меня — громадная черная дыра, вроде той, о которой нам рассказывали на уроках физики. Эти черные дыры засасывают в себя всё. Учительница называла их «пылесос пустоты».
Все, что во мне было хорошего и доброго, всё, что мне приписывали люди, всё это было отравлено одним-единственным желанием, притаившимся в самом темном уголке моей души: желанием родиться в другой семье. Настоящая «Я» мечтала, чтобы ты вообще не рождалась на свет. Настоящая «Я» смотрела, как тебя грузят в «скорую», и хотела сама остаться в Диснейленде. Настоящая «Я» — бездонная яма, которая может проглотить буханку хлеба за десять минут и в ней еще останется свободное место.
Я ненавидела себя.
Даже не знаю, что заставило меня пойти в ванную (розочки на обоях, мыльце в форме зверюшек) и засунуть два пальца в горло. Может, я чувствовала, как по моим венам течет яд, и хотела выплеснуть его наружу. Может, я хотела себя наказать. Может, я хотела управлять той частью себя, которая управлению не поддавалась, и тогда, надеялась я, все остальное тоже вернется в норму. «Крыс никогда не рвет», — однажды сказала ты, и я вспомнила твои слова в тот момент. Одной рукой придерживая волосы, я блевала до тех пор, пока не опустела, пока, насквозь вспотев, не откинулась на спину и не подумала с облегчением: «Да, хотя бы это я могу,хотя бы тут я не напортачила, пускай мне и сделалось еще хуже». Желудок сводило в спазмах, на языке горчила желчь, ощущения были отвратительные — но теперь я, по крайней мере, могла найти этому физическую причину.
На подкашивающихся ногах я кое-как забралась в чужую постель и нащупала пульт. По глазам как будто прошлись наждачной бумагой, горло драло, но заснуть я не могла. Вместо этого я листала кабельные каналы, натыкаясь то на передачи об интерьерах, то на мультики, то на ночные ток-шоу, а то и на состязания поваров. На двадцать второй минуте «Шоу Дика Ван Дайка» показали рекламу Диснейленда — как будто дразнили меня, шутили надо мной, делали мне предупреждение. Кто-то будто пнул меня в живот: вот она, фея Колокольчик, вот эти счастливые лица, вот это довольное семейство, только что, наверно, слезшее с «чашек».
А если родители не вернутся?
Вдруг ты не выздоровеешь?
Вдруг мне придется остаться здесь навсегда?
Из глаз потекли слезы, и я закусила угол наволочки, чтобы миссис Уорд не услышала моих всхлипов. Выключив звук, я смотрела, как незнакомое семейство в полной тишине кружит на аттракционах Диснейленда.
Шон
Интересно получается: человек может быть на сто процентов уверен в своем мнении насчет чего-то, пока оно не коснется его лично. Взять те же аресты. Люди, не связанные с системой правосудия, возмущены возможностью ошибки. Если ошибка допущена, человека отпускают и говорят ему, что просто выполняли свою работу. Лучше рискнуть, чем позволить злоумышленнику разгуливать на свободе, я неоднократно повторял эти слова. И пусть все эти правозащитники, которые преступника, столкнувшись с ним нос к носу, не узнают, катятся к черту. Вот во что я верил душой и сердцем, пока меня самого не отвезли в полицейский участок Лэйк Буэна-Виста по подозрению в жестоком обращении с детьми. Стоило врачам взглянуть на твои рентгеновские снимки, на десятки срастающихся переломов, на изгиб твоей правой лучевой кости, которая вообще-то должна быть прямой, и они мигом забили в набат и вызвали замначальника местной полиции. Доктор Розенблад еще несколько лет назад выписал нам справку, которая должна была выпустить нас из любой тюрьмы: многих родителей, чьи дети болеют ОП, обвиняют в жестоком обращении, не располагая историей заболевания. Шарлотта всегда хранила эту справку в машине, но сегодня, забегавшись, забыла ее взять. И нас обоих потащили в участок на допрос.
— Что за дерьмо! — вопил я. — Моя дочь упала на глазах у людей.Это видело человек десять, не меньше! Почему вы ихне вызовете? Вам что, настоящих преступлений не хватает?
Я колебался, какую предпочесть роль: хорошего или плохого полицейского, — но, как оказалось, ни та ни другая не годится, когда допрос ведет другой полицейский из незнакомого ведомства. Суббота, около полуночи — а значит, связаться с Розенбладом и всё разъяснить удастся, возможно, лишь к понедельнику. Шарлотту я не видел с того момента, как нас сюда привезли: в случаях вроде нашего полиция разделяет родителей, чтобы у них не было возможности сфабриковать объяснения. Проблема заключалась в том, что даже правда звучала неправдоподобно. Ребенок поскользнулся на салфетке и сломал оба бедра в нескольких местах? Чтобы почуять неладное в таком рассказе, необязательно служить в полиции девятнадцать лет. А я прослужил именно столько.
Я мог себе представить, каково сейчас приходится Шарлотте. Мало того, что она не с тобой, когда тебе больно, так еще и Амелию куда-то забрали! Я все вспоминал, как Амелия отказывалась засыпать в темноте, как я, бывало, среди ночи пробирался к ней в комнату и выключал лампу, когда она уже спала. «Ты боишься?» — спросил я однажды. Она ответила: «Нет. Просто не хочу ничего пропустить». Мы жили в Бэнктоне, штат Нью-Гэмпшир; это маленький городок, где можно ехать по улице — и люди сигналят тебе, узнавая машину. В нашем городке, если ты забыл кредитную карточку, кассирша разрешит забрать купленную еду и заплатить позже. Это не значит, что мы не получили свою долю мерзостей жизни. Нет, полицейским случается заглядывать за белые штакетники и полированные двери, а там чего только не увидишь: местные заправилы лупят своих жен, студенты-отличники колются наркотой, школьные учителя хранят на своих компьютерах детское порно. Но в мои обязанности как офицера полиции входило оставлять всю эту дрянь в участке и позволять вам с Амелией расти в блаженном неведении. А что происходит теперь? У тебя на глазах полиция Флориды уводит твоих родителей прямо из приемного покоя, а Амелию тащат во временный приют. Глубокие ли шрамы оставит на ваших душах эта жалкая попытка семейного отпуска?