Хрупкая душа

— Марин, — неожиданно для себя прошептала я, — не надо.

— Не надо чего?

— Не надо… Не надо усугублять!

Марин вскинула брови.

— Вы же шутите, да?

— Приступайте! — скомандовал Букер, и Марин встала со стула.

— Разве это не нарушение врачебной этики — лечить человека, с которым вы близко знакомы лично? — начала она.

— В таком маленьком городке, как Бэнктон, нет, — ответила Пайпер. — Иначе у меня вообще не было бы пациенток. Как только я поняла, что осложнения неизбежны, то тут же перепоручила ее другим специалистам.

— Потому как знали, что во всем обвинят вас?

— Нет. Потому что должна была так поступить.

Марин пожала плечами.

— Если вы «должны были так поступить», то почему же не позвали других специалистов сразу после первого УЗИ?

— Потому что после того УЗИ никаких осложнений не было.

— Наши эксперты сочли иначе. Вы же сами слышали слова доктора Турбера: по меньшей мере, вы должны были назначить Шарлотте повторное УЗИ.

— Это мнение доктора Турбера. При всем уважении, я вынуждена с ним не согласиться.

— Хм. Интересно, к кому пациентка скорее бы прислушалась: к уважаемому врачу с множеством наград и упоминаний в научных трудах… или к провинциальной акушерке, не практиковавшей в течение года?

— Протестую, Ваша честь! — выпалил Гай Букер. — Во-первых, это в принципе не вопрос. А во-вторых, незачем пытаться унизить мою клиентку.

— Вопрос снят. — Марин подошла к Пайпер, задумчиво постукивая ручкой по ладони. — Вы были с Шарлоттой лучшими подругами, правильно?

— Да.

— А о чем вы обычно разговаривали?

Пайпер робко улыбнулась.

— Обо всем. О чем угодно. О детях, о мечтах. О том, как порой хочется убить мужа голыми руками.

— Но вы ни разу не удосужились обсудить прерывание беременности, так?

На предварительных слушаниях я сказала Марин, что мы с Пайпер никогда не говорили об аборте. Так мне, во всяком случае, казалось до настоящего момента. Но память, она как штукатурка: соскреби верхний слой — и увидишь совершенно иную картину.

— Вообще-то, — сказала Пайпер, — однажды мы об этом говорили.

Хотя мы с Пайпер были лучшими подругами, касались друг друга мы редко. Ну, иной раз наспех обнимались или похлопывали друг друга по спине. Но, в отличие от девочек-подростков, под ручку мы не расхаживали. Поэтому я так странно себя чувствовала, сидя рядом с ней на диване, в ее объятиях, уткнувшись ей в плечо. Ее тело оказалось костлявым, как будто птичьим, когда я ожидала почувствовать в нем силу и мощь.

Я прижимала ладони к чаше своего живота.

— Я не хочу, чтобы она страдала.

Пайпер вздохнула:

— А я не хочу, чтобы страдала ты.

Я вспомнила, как мы с Шоном беседовали после визита к гинекологу. После того как он сказал, что в лучшем случае ты родишься калекой, а в худшем — умрешь. В тот день я застала его в гараже, он полировал каркас колыбели, которую мастерил к твоему появлению. «Как масло, — сказал он, протягивая мне узкий брус. — Потрогай». Но мне этот брус напоминал человеческую кость, и трогать его совершенно не хотелось.

— Шон не захочет, — сказала я.

— Шон не беременный.

Я спросила тебя, как происходит аборт, и потребовала, чтобы ты говорила откровенно. Я представляла, как полечу в самолете и стюардессы спросят, какой у меня срок и мальчик это будет или девочка. На обратном рейсе те же стюардессы отводили бы глаза…

— Как бы ты поступила на моем месте? — спросила я.

Она не сразу нашлась с ответом.

— Я бы спросила у себя, что меня пугает больше.

Тогда я посмотрела на нее и задала вопрос, который не смела задать ни Шону, ни доктору Дель Соль, ни самой себе.

— А что, если я не смогу ее полюбить? — прошептала я.

И Пайпер улыбнулась мне.

— Ой, Шарлотта… Да ты ведь уже ее любишь.

Марин

Защита вызвала доктора Джианну Дель Соль, чтобы та заверила, что поступила бы на месте Пайпер Рис точно так же. Но когда Букер вызвал доктора Ромулуса Виндхэма, гинеколога и биоэтика, чей послужной список зачитывали в течение получаса, я заволновалась всерьез. Виндхэм был не только умен, но и смазлив, как кинозвезда, и присяжные слушали его открыв рот.

— Некоторые ранние тесты, показывающие нарушения в развитии, бывают ложными тревогами, — сказал он. — К примеру, в две тысячи пятом году команда «Репрогенетики» выращивала пятьдесят пять эмбрионов, которым на преимплантационном периоде поставили неутешительные диагнозы. Через несколько дней они обнаружили, что сорок восемь процентов — почти половина! — были абсолютно нормальными. Это дает нам основания утверждать, что эмбрионы с генетически травмированными клетками имеют способность к самовосстановлению.

— Как эта информация может помочь врачам вроде Пайпер Рис?

— Это доказывает, что поспешные решения об аборте могут быть неблагоразумными.

Едва Букер вернулся на место, я встала одним плавным движением всего тела.

— Доктор Виндхэм, этот эксперимент, на который вы ссылались… У скольких из тех эмбрионов был несовершенный остеогенез?

— Я… Я не уверен, что он был хоть у одного.

— Какой характер носили их отклонения?

— Я не могу сказать с уверенностью…

— Это были серьезные отклонения?

— Опять-таки я не…

— Правда ли, что в эксперименте были представлены эмбрионы с незначительными отклонениями? С отклонениями, которые могли исчезнуть сами по себе.

— Пожалуй, что так.

— Наблюдать за эмбрионом, которому несколько дней, и тем, которому уже несколько недель, — это ведь совершенно разные вещи, не так ли? В том смысле, что момент, когда беременность можно прервать безопасно и в рамках закона, для них наступит в разное время.

— Протестую! — выкрикнул Гай Букер. — Если я не могу превращать зал суда в митинг против абортов, то и она не должна превращать его в митинг за них.

— Протест принят, — откликнулся судья.

— Вы согласны, что если бы все врачи следовали вашему подходу «поживем — увидим», то прерывать беременность стало бы сложнее — в физическом, эмоциональном и техническом смыслах?

— Протестую! — не унимался Гай Букер.

Я подошла к скамье вплотную.

— Ваша честь, я говорю не о праве на аборт. Я говорю о недостаточной мере заботливости.

Судья поджал губы.

— Ладно, мисс Гейтс. Но не затягивайте.

Виндхэм пожал плечами.

— Все акушеры-гинекологи знают, как тяжело консультировать пары, чей ребенок, по мнению одного из специалистов, не выживет. Но такая уж у нас работа.

— Такая работа у Пайпер Рис, — сказала я. — Но это еще не значит, что она выполнила ее добросовестно.

Обеденный перерыв длился целых два часа, потому что судье Геллару нужно было съездить получить права на вождение мотоцикла. Если верить судебному клерку, он собирался проехать на харлее через всю страну следующим летом, когда ему дадут месячный отпуск. Наверное, затем он и покрасил волосы: черный лучше сочетается с кожей.

Шарлотта ретировалась, как только объявили перерыв: хотела проведать тебя в больнице. Ни Шона, ни Амелию я не видела с самого утра, так что с чистой совестью вышла на улицу через служебный выход, о котором не знали репортеры.

В такие дни под конец сентября кажется, что зима уже дергает Нью-Гэмпшир за полы своими длинными пальцами. Это были холодные, прогорклые дни; ветер пронизывал до костей. И тем не менее даже с моего укромного места было видно, что на крыльце у здания суда собралась внушительная толпа. Ко мне подошел дворник и закурил.

— Что там творится?

— Цирк, да и только! — ответил он. — Дело об этой девчонке со странными костями.

— А-а, я слышала, это просто кошмар, — пробормотала я. Обхватив себя руками, чтобы не растерять тепло, я протиснулась в самую гущу толпы.

На верхней ступеньке стоял мужчина, которого я видел в новостях: Лу Сент-Пьер, президент Нью-Гэмпширского подразделения Американской ассоциации людей с ограниченными возможностями. Более того, он закончил юрфак Йельского университета, изучал историю острова Родос и завоевал золотую медаль по плаванию брассом на паралимпийских играх. Перемещался он не только в инвалидном кресле, но и на самолете, которым сам же управлял. Летал он не один, а с детьми, которые нуждались в лечении на другом конце страны. У колеса его кресла с невозмутимым видом сидела собака и наблюдала, как двадцать репортеров совали микрофоны под нос ее хозяину.