Под куполом

Стоя с ним лицом к лицу, грудью к груди, Большой Джим сжал руками плечи Энди и посмотрел ему в глаза.

- Итак, партнер, - произнес он. Джим всегда называл Энди партнером, когда ситуация становилась серьезной. – Готов ли ты заниматься работой?

Энди в ответ только безмолвно таращился.

Большой Джим кивнул так, словно Энди высказал свой резонный (согласно обстоятельствам) протест.

- Конечно, я понимаю, как это тяжело. Несправедливо. Несоответствующий момент, чтобы просить тебя об этом. И ты имел бы полное право - Бог знает, что ты его имеешь - съездить мне прямо тут, в мое никчемное рыло. Но иногда мы должны ставить благо других превыше всего - разве не воистину так?

- На благо города, - произнес Энди. Впервые после того, как он получил весть о Клодетт, перед ним проблеснул какой-то свет.

Большой Джим кивнул. Лицо у него оставалось серьезным, но глаза сияли. У Энди промелькнула странная мысль: «Он выглядит на десять лет моложе».

- Конечно, ты прав. Мы хранители, партнер. Хранители общественного блага. Не всегда легкая работа, но всегда необходимая. Я послал эту, Веттингтон, разыскать Эндрию. Приказал ей привезти Эндрию в комнату заседаний. В наручниках, если возникнет необходимость, - рассмеялся Большой Джим. - Она будет там. А Пит Рендольф составляет список всех имеющихся в городе копов. Их мало. Мы должны объединить все наши усилия. Если эта ситуация будет продолжаться, власть должна быть решительной. Ну что скажешь? Будешь делить власть со мной?

Энди кивнул. Подумал, что так ему легче будет отвлечься. А если даже это не поможет, поглощенным заботами, как пчелка, ему будет легче переживать. Кроме того, его уже дрожь начала пробирать от созерцания Гэрти Эванс в гробу. Да и работа не тяжелая. Всего лишь сидеть в комнате заседаний и поднимать руку вслед за Большим Джимом. Эндрия Гриннел, которая всегда имеет несколько сонный вид, будет делать то же самое. Если возникнет потребность принять какие-то чрезвычайные меры, все обеспечит Большой Джим.

- Поехали, - ответил Энди.

Большой Джим хлопнул его по спине, положил руку на сутулые плечи Энди и повел его из поминального зала. Тяжелехонькой была его рука. Мясистой. Но ощущения дарила хорошие.

О своей дочери он ни разу не вспомнил. Погрузившись в собственную скорбь, Энди Сендерс напрочь о ней забыл.

2

Джулия Шамвей медленно шла по Коммонуэлс-Стрит, где жили самые богатые жители города, в сторону Мэйн-стрит. Уже десять лет, как удачно разведенная, она жила над редакцией «Демократа» с Горесом, своим стареньким валлийским корги[92]. Когда-то назвала его в честь большого мистера Грили[93], который запомнился единственной фразой: «На Запад, юноша, отправляйся на Запад», - но действительно его самой главной заслугой, по мнению Джулии, была работа в роли редактора газеты. Если бы сама Джулия могла делать свою работу, хотя бы наполовину так же эффективно, как делал когда-то свою в «Нью-Йорк Трибьюн» господин Грили, она считала бы себя успешной.

Конечно, ее Горес всегда считал ее успешной, что делало его в табеле о рангах Джулии наилучшей собакой в мире. Она выведет его на прогулку, как только доберется домой, а потом еще выше поднимется в его глазах, прибавив к его корму кусочки вчерашнего бифштекса. И им обоим будет хорошо, а ей хотелось, чтобы стало хорошо - хотя бы от чего-нибудь, хотя бы на чуток, - потому, что чувствовала она себя сейчас плохо.

Это состояние для нее не было новым. Все свои сорок три года она прожила в Милле, и то, что происходило в ее родном городе в течение последних десяти, нравилось ей все меньше и меньше. Ее беспокоила непостижимая разруха канализационной системы и мусороперерабатывающего завода, не смотря на вложенные в них средства; ее беспокоило неминуемое закрытие Заоблачной верхушки, городского лыжного курорта; ее беспокоило то, что Джим Ренни теперь обворовывает город еще сильнее, чем тогда, когда у нее возникли подозрения в отношении этого(а она подозревала, что он хорошенько приворовывает в течение многих десятилетий). И, конечно же, беспокоило это новое явление, которое казалось ей едва ли не слишком большим для постижения ее разумом. Каждый раз, стараясь вернуться к нему мысленно, она концентрировалась на какой-то отдельной детали, небольшой, зато конкретной: например, на том, что ей все реже и реже удается кому-то дозвониться по мобильному. А сама она не получила никаких звонков, что не могло ее не беспокоить, и даже очень. Не говоря о близких друзьях и родственниках из-за города, ей сейчас должны были бы беспрерывно названивать из других газет: Льюистоновской «Сан», Портлендской «Пресс Гералд», возможно, даже из «Нью-Йорк Таймс».

Имеют ли и другие люди в Честер Милле сейчас такие же проблемы?

Ей надо съездить к границе с Моттоном и увидеть все собственными глазами. Если она не сможет вызвонить Пита Фримэна, ее самого лучшего фотографа, снимет сама несколько кадров с помощью аппарата, который прозвала своим «чрезвычайным Никоном». Говорят, что там, вдоль границы с Моттоном и Таркер Миллом, установили какую-то карантинную зону - скорее всего, на границе с другими городами тоже, - но с этой стороны будет удобнее подойти достаточно близко к тому месту. Пусть попробуют ее прогнать, а впрочем, если этот барьер действительно такой непроницаемый, как говорят люди, словами все у них и закончится.

- Желаешь укусить, но трудно добраться, - произнесла она вслух. Действительно так. Если бы ее можно было бы достать словами, Джим Ренни спровадил бы ее в палату интенсивной терапии еще три года назад, когда она написала статью о той смехотворной проверке, которую здесь вела аудиторская служба штата. Он, конечно, многим прибрехивал о том, что подаст в суд на газету, но дальше попугиваний так ничего и не пошло; она даже хотела написать редакторскую колонку на эту тему, большей частью потому, что уже выдумала эффектный заголовок: ОБЕЩАННЫЙ ИСК ИСЧЕЗ ИЗ ПОЛЯ ЗРЕНИЯ.

О, да, она беспокоилась. Это было естественно, взирая на ее специальность. Непривычным было то, что ее беспокоило ее собственное поведение, и теперь, остановившись на углу Мэйн-стрит и Коммон, она задумалась. Вместо того чтобы повернуть налево, на Мэйн, она оглянулась в ту сторону, откуда пришла. И потихоньку, тем тоном, которым по обыкновению обращалась к Горесу, пробормотала: «Не следовало бы мне оставлять девушку одну».

Джулия не сделала бы этого, если бы приехала туда на машине. Но она пришла туда пешком, а, кроме того - Доди так настойчиво отказывалась. От нее еще и чем-то пахло. Дурью? Возможно. Не то чтобы Джулия имела какое-то особое предубеждение против травы. Она тоже выкурила свою немалую часть за долгие годы. Возможно, это поможет девушке приглушить горе. Снимет остроту скорби, когда она наиболее болезненна.

- Не надо за меня переживать, - сказала Доди. - Я поищу отца. Но сначала мне надо одеться, - и показала на свой халат.

- Я подожду, - ответила Джулия… хотя ей не хотелось ждать. Впереди у нее была длинная ночь, начиная с выполнения ее обязанностей перед псом. Горес сейчас, наверняка, уже едва не взрывается, после того как не получил регулярной прогулки в пять часов, да и проголодался он тоже. А вот когда он сделает все свои дела, тогда она уже поедет к тому барьеру, как его уже называют люди. Посмотрит собственными глазами. Сфотографирует, если там есть что фотографировать.

Да и тогда еще не конец. Надо подумать, не издать ли спецвыпуск «Демократа». Газета много значила для нее и, как она думала, для города тоже. Конечно, уже завтра утром все это может кончиться, однако Джулия имела ощущение - отчасти оно содержалось у нее в голове, а отчасти в душе, - что этого не произойдет.

И все-таки. Не следовало бы ей оставлять Доди Сендерс в одиночестве. На удивление, она будто бы держала себя в руках, хотя, может, она так спокойно отказалась из-за шока. И из-за дури, конечно. Однако же, на вид она была в полном порядке.

- Не надо меня ждать. Я не хочу, чтобы вы меня ждали.