Игуана

Вполне естественно, что из-за этого у него не сохранилось ни одного приятного воспоминания о предыдущем отрезке жизни.

•

Ночь прошла, пока он занимался жертвоприношением божеству Элегба, выбрав для этого большую наземную черепаху — одну из гигантских галапагосок, которые и дали название островам; громадные панцири этих животных потом служили ему для сбора дождевой воды, когда переполнялись его нехитрые водосборники.

Ему светила огромная луна, заставлявшая отливать серебром море и влажные скалы, и при лунном свете — а было светло почти как днем — он совершал обряд, который с каждым разом становился все изощреннее. Он истязал несчастное животное, доводя себя до опьянения кактусовой водкой, и, словно одержимый, разражался проклятиями при виде черепашьего безразличия к боли, хотя он вновь и вновь колол ее длинным ножом и резал на куски.

Когда же он одним махом отсек ей голову и та упала на землю, он с удивлением увидел, как она пытается его укусить — и еще примерно полчаса продолжала свои попытки, — а тело, в свою очередь, оставалось живым, сердце билось — и могло биться почти абсолютно нормально еще больше недели.

Вот почему китобои приплывали к Очарованным островам со всех концов земного шара, чтобы загрузиться гигантскими черепахами, — где еще было взять мясо самого лучшего качества, которое к тому же могло сохраняться живым и свежим на протяжении всего долгого плавания.

Взрослая черепаха выживала на корабле без пищи и воды больше года, благодаря крайне медленному обмену веществ; можно было отрезать от нее куски — сколько потребуется коку, — а она при этом не только не умирала, но и не испытывала никакой боли. Находились такие варвары из рода-племени юнг, которые забавы ради извлекали у несчастных животных мозг — величиной чуть более горошины, — и те в течение нескольких месяцев продолжали передвигаться из стороны в сторону по палубе.

Вот поэтому, зная про них все, после полуночи Игуана Оберлус, перепачканный кровью, с затуманенным алкоголем сознанием, отшвырнул нож в сторону и рухнул на землю, уверенный в том, что бога Элегба нимало не тронуло ни его титаническое усилие, ни принесение в жертву животного, которое в действительности было все равно что растение.

Он до последней капли выпил дурманящий напиток собственного приготовления, закрыл глаза, сраженный сном и крайней усталостью, а когда несколько часов спустя вновь их открыл, он увидел его прямо перед собой — высокого, сильного, полуголого и угольно-черного, просто идеал «живого мертвеца», какого только можно себе представить, — вот он, подарок, который он вымаливал у Элегба почти четыре долгих года.

Сначала ему было трудно поверить, что это не наваждение, и он несколько раз тряхнул головой, пытаясь избавиться от остатков охмеления. Но даже после того, как он несколько раз подряд открыл и закрыл глаза, «зомби» по-прежнему стоял там, где он его увидел, причудливо освещаемый луной, которая уже почти разлеглась на горизонте.

Он поднялся, медленно прошелся вокруг негра, восхищаясь его силой и статью, и в завершение протянул руку и пощупал мускулы — неужто тот и впрямь стоит перед ним и, даже будучи мертвецом, остается во плоти?

— Ты силен и очень красив, — хрипло произнес он, почти про себя. — Ты способен работать день и ночь, и мне даже не придется тебя кормить.

Он остановился перед негром и в упор на него посмотрел, с удовлетворением отметив по отсутствию всякого выражения на его лице, что собственное уродство не произвело на того ровным счетом никакого впечатления.

— Ты очень красив, — повторил он. — Прекрасный подарок Элегба.

Негр не произнес ни звука, и это его не удивило, ведь по преданию «зомби» не разговаривают, им позволяется покидать кладбище только ради работы на хозяев — не размыкая уст, не жалуясь; они не ведают усталости, они нетребовательны и не подвластны разрушению, наделенные «всего-навсего» божественно-демонической силой Элегба, черного божества, с незапамятных времен правившего в дагомейских джунглях.

— Пошли! — властно сказал он, обрадованный тем, что наконец кому-то придется его слушаться, подчиняться ему и терпеть его присутствие, не выказывая презрения или отвращения. — Иди! Шагай за мной!

«Живой мертвец» последовал за ним, словно механическая кукла, походка его была медленной, тяжелой, немного неуверенной и шаткой, как у моряков, отвыкших от ощущения твердой почвы под ногами, — или же как у существа, несколько веков неподвижно пролежавшего на дне могилы.

Походка Оберлуса, наоборот, вскоре сделалась быстрой и нервной: он, привыкший к неровностям вулканической почвы острова, перепрыгивал с камня на камень, словно коза, охваченная странным оживлением и скачущая от радости, и с нетерпением предвкушал наступление нового дня, при свете которого ему предстояло выяснить, заглянув в ближайшую лужу, откликнулся ли Элегба и на другую просьбу — подарить ему новое лицо.

Он взобрался по крутому склону, загроможденному камнями, вспугнул семейство бакланов, которые поднялись в воздух и улетели в открытое море, и сел на небольшой площадке, поджидая своего раба, с трудом карабкающегося вверх по его следу.

Луна начала терять силу, меркнуть; остров вот-вот должен был перейти во власть рассвета, возвещающего о скором появлении ярко-желтого солнца, которое выскочит в небо из-за горизонта, словно гигантский мяч, подкинутый в воздух ребенком-исполином.

— Хотел бы я знать, каких это дел ты натворил при жизни, если, пока твоя душа горит в аду, тело даже не имеет права на покой смерти, — сказал Оберлус, когда негр взобрался на вершину склона и, тяжело дыша, остановился перед ним — Но хотя я этого никогда так и не узнаю, меня радует все, что бы ты ни совершил, раз подобным способом я заполучил от Элегба такого силача, как ты. Пошли, — добавил он, вставая. — Скоро рассвет, а мне охота взглянуть на тебя в деле.

Он поспешил продолжить восхождение к дальней вершине; стало совсем светло, когда они до нее добрались, и он обернулся, удовлетворенный, чтобы еще раз окинуть взглядом небольшой остров, свое «королевство», в котором, начиная с сегодняшнего утра, у него появился первый верноподданный.

Фрегаты, чайки и олуши взмывали в небо, готовясь приступить к ловле рыбы в окрестных водах, где кипела жизнь, а великий океан, пребывающий в покое, в очередной раз подтвердил, что Бальбоа[3] не ошибся с названием. Тем временем высоко-высоко вверху перистые облака окрашивали небо в бледно-розовый цвет, так что совсем скоро ему предстояло стать темно-синим.

Замечательное было у него «королевство»: пустынное, темное и спокойное; вечно напряженное выражение почти сошло с его хмурого лица, как вдруг глаза его — «единственная приличная черта, коей Господь одарил эдакую образину» — блеснули, стоило его взгляду упасть на крохотную бухту в глубине, и он в замешательстве выговорил:

— Корабль!

Негр, стоявший рядом, проследил за направлением его взгляда и разом оскалил все свои белые зубы.

— Да, корабль, — подтвердил он насмешливым тоном, — «Мария Александра». И моему капитану будет страшно интересно узнать, отчего ублюдку вроде тебя вздумалось удариться в колдовство.

Он протянул руку и, схватив Оберлуса за шею, сжал свою сильную ручищу, похожую на железный капкан.

— Пошел, — произнес негр все тем же насмешливым тоном, хотя и не терпящим возражений. — Старик вправит тебе мозги.

Он ни на секунду не выпускал Оберлуса, угрожая одним движением свернуть ему шею при попытке вырваться, и заставил его двигаться в таком положении — на комично полусогнутых ногах, шатаясь и терпя унижение, — по извилистой тропинке, петлявшей между скал, групп высоких кактусов и густых зарослей и ведшей к белой полосе берега тихой бухты.

Показались два вытащенных на берег вельбота, какие используют китобои. Два десятка матросов занимались погрузкой на корабль тяжелых черепах под пристальным наблюдением трех мужчин, которые, расположившись под навесом из тростника и парусины, вели счет трофеям.

3

Испанский конкистадор Васко Нуньес де Бальбоа (1745–1519) первым из европейцев пересек Панамский перешеек и достиг берегов Тихого океана, который он назвал Южным морем Тихим же назвал этот океан португальский и испанский мореплаватель Фернан Магеллан (ок. 1480–1521).