Рождение Темного Меча

На самом деле единственным, кто с этим не соглашался, был сам младенец. Он яростно вопил. Но крики его, поднимаясь к огромному хрустальному своду, пропадали впустую.

Епископ Ванье теперь смотрел на императрицу, не скрываясь. Он перешел к следующей части церемонии несколько более поспешно, чем подобало. Сарьон знал, чем это вызвано. Епископ боялся, что императрица подхватит младенца на руки — а его тело уже было омыто и очищено. Теперь к нему дозволено было прикасаться лишь самому епископу.

Но у императрицы, изнуренной тяжелыми родами и недавней вспышкой эмоций, явно не осталось сил противиться приказам епископа. Ей не хватало сил даже на то, чтобы парить над колыбелью, и несчастная женщина стояла рядом с ней, роняя на голубой мрамор хрустальные слезы. Эти сверкающие слезы были знаком ее согласия.

Когда эти слезы начали с мелодичным звоном падать на пол, по лицу епископа пробежала дрожь. Сарьону даже показалось, будто Ванье вот-вот с облегчением улыбнется, но епископ вовремя совладал с собою и придал лицу подобающее печальное выражение.

Когда епископ подошел к концу ритуала, император кивнул со скорбным достоинством и принялся повторять древние, предписанные обычаем слова, чье значение давно уже было позабыто, — и голос его почти не дрожал.

— Принц Мертв. Dies irae, dies illa. Solvet saeclum in favilla. Teste David cum Sibylla[2].

Затем Ванье — чем ближе был конец церемонии, тем спокойнее становился епископ — оглядел придворных, проверяя, все ли находятся на надлежащих местах и у всех ли оттенок одеяния соответствует их статусу.

Его взгляд скользнул по кардиналу, по двум священникам и, дойдя до трех дьяконов, остановился. Епископ Ванье нахмурился.

Сарьон задрожал. Епископ смотрел прямо на него. Что он натворил? Каталист понятия не имел, где же он оплошал. Он лихорадочно принялся озираться в надежде, что окружающие дадут ему хоть какую-то подсказку.

— Цвет слишком зеленый, — почти не шевеля губами, пробормотал дьякон Далчейз. Сарьон быстро взглянул на свою рясу. Далчейз оказался прав. Вместо «Плачущих небес» на Сарьоне сейчас была «Бурная вода».

Молодой дьякон покраснел так, как будто кровь его стремилась проступить сквозь кожу и закапать на пол, вторя слезам императрицы; он поспешно изменил цвет рясы, дабы не выделяться среди своих собратьев, стоящих в Прославленном Круге Придворных. Поскольку для изменения цвета одеяния требовалось совершенно ничтожное количество Жизненной силы, это было доступно даже каталистам — и Сарьон искренне этому радовался. Он умер бы от неловкости, если бы сейчас еще и пришлось обращаться за помощью к какому-нибудь магу. Он и без того пребывал в таком смятении, что едва сумел пустить в ход простенькое заклинание. Его ряса вместо «Бурной воды» приобрела оттенок «Водной глади», застыла на мучительно долгое мгновение — и наконец молодой дьякон судорожным усилием получил нужный цвет «Плачущих небес».

Ванье неотрывно смотрел на него до тех самых пор, пока результат его не удовлетворил. Точнее, теперь на злосчастного дьякона смотрели все, включая самого императора. «Это почти то же самое, что родиться вообще без магического дара!» — в отчаянии подумал Сарьон. Ему хотелось провалиться на месте. Но ему оставалось лишь стоять, изнемогая под убийственным взглядом епископа, до тех самых пор, пока Ванье, все еще хмурясь, не продолжил осмотр выстроившейся полукругом придворной знати.

Удовлетворенный увиденным, Ванье повернулся к императору и начал завершающую часть церемонии отпевания Мертвого принца. Сарьон, сгорая от стыда, почти не прислушивался к звучащим словам. Он знал, что теперь его ждет взыскание. И что он сможет сказать в свое оправдание? Что его терзал плач ребенка?

Ну, это, по крайней мере, соответствовало действительности. Ребенок, десяти дней от роду, лежал в своей колыбели и громко вопил — это был крепкий, хорошо сложенный малыш, — требуя любви, ласки и заботы, которыми он был окружен прежде и в которых теперь ему было отказано. Сарьон мог бы сказать об этом, пытаясь оправдаться, но он по опыту знал, что в ответ на лице епископа появится лишь выражение безграничного терпения и отстраненности.

Сарьон просто-таки услышал, как епископ говорит ему: «Мы не можем слышать крики Мертвого — до нас доносится лишь их эхо». Собственно, именно это он уже и сказал вчера вечером.

Быть может, так и есть. Но Сарьон твердо знал, что это эхо еще долго будет тревожить его сны.

Он мог бы сказать епископу и об этом, и слова его были бы правдивы — по крайней мере отчасти, — или даже мог бы сказать ему всю правду. «Я был не в себе, поскольку смерть этого ребенка разрушила мою жизнь».

Сарьону отчего-то казалось, что Ванье скорее сочувственно отнесся бы ко второму объяснению его конфуза с рясой, чем к первому, — хотя дьякон затруднился бы сказать, с какой стороны это характеризует епископа.

Ощутив тычок под ребра — Далчейз постарался, — Сарьон быстро опустил голову, цедя сквозь стиснутые зубы предписанные ритуалом слова. Он изо всех сил пытался взять себя в руки, но отчего-то не получалось. Крики ребенка разрывали ему сердце. Сарьону отчаянно хотелось убежать из собора, и он всей душой желал, чтобы церемония поскорее завершилась.

Наконец голос епископа смолк. Сарьон поднял голову и увидел, что епископ вопросительно смотрит на императора, ожидая от него позволения начать Смертное бдение. Император чуть помедлил, затем коротко кивнул, повернулся спиной к ребенку и застыл, склонив голову, в ритуальной позе, символизирующей скорбь. Сарьон испустил столь громкий вздох облегчения, что шокированный Далчейз снова ткнул его локтем под ребра.

Но Сарьон едва заметил тычок. Главное, что церемония почти закончилась.

Епископ шагнул вперед, протягивая руки к колыбели. Услышав шуршание его риз, императрица подняла голову — впервые за все то время, как придворные собрались в соборе. Она полубессознательно огляделась и увидела епископа, приближающегося к колыбели. Взгляд императрицы метнулся к супругу — и уперся в спину императора.

— Нет! — с душераздирающим стоном воскликнула императрица и припала к колыбели. Зрелище было жалкое. Даже сейчас, в порыве горя, она не смела восстать против каталистов и прикоснуться к младенцу.

— Нет! Нет! — всхлипывая, повторяла императрица.

Епископ Ванье взглянул на императора и многозначительно кашлянул. Император, краем глаза наблюдавший за епископом, не соизволил обернуться. Вместо этого он лишь медленно кивнул. Ванье решительно шагнул вперед. Затем, осмелев, он открыл канал для императрицы, пытаясь использовать поток Жизни, дабы утихомирить ее неразумную скорбь. Сарьону это казалось глупостью. Давать дополнительные силы и без того могущественной волшебнице? Но, вероятно, Ванье знал, что делает. В конце концов, он знаком с императрицей тридцать лет, еще с тех пор, когда она была ребенком.

— Дорогая Эвенья, — произнес епископ, отбросив официальный титул. — Время бдения может оказаться долгим и тягостным. Вы же нуждаетесь в отдыхе после перенесенных испытаний. Подумайте о вашем любящем супруге, чье горе не уступает вашему, но которому приходится переживать еще и за вас. Позвольте, я возьму ребенка и начну Смертное бдение от имени всего Тимхаллана...

Подняв заплаканное лицо, императрица посмотрела на епископа, и ее карие глаза вдруг заблестели черным, как и ее волосы. Внезапно она припала к каналу силы, вытягивая Жизнь из каталиста. Соединяющий их канал магии, обычно невидимый глазу, вспыхнул ослепительно белым светом — и в тот же миг императрица легким движением руки отшвырнула епископа, да так, что его подбросило на пять футов. Никто из придворных не посмел и шелохнуться. Все в ужасе смотрели на чудовищный поток силы. Ванье грохнулся на мраморный пол. Вытягивая Жизнь, текущую через канал епископа, ослабевшая императрица взяла у него силу, которой ей сейчас недоставало. Взмыв в воздух, волшебница повисла над колыбелью своего ребенка. Прозвучали слова заклинания. Раскинув руки, императрица создала огненный шар, оградив себя и младенца пылающими стенами.

2

«День гнева, тот день повергнет всех во прах. Тому свидетель Давид с Сивиллой». Фрагмент из католического «Реквиема» (лат.)