Белая кошка

С детства хотел, чтобы братья доверяли, делились секретами, особенно Филип. Хотел помогать, быть полезным.

Избили до потери сознания, а я все равно пытался их защитить.

Нет, теперь только месть.

Я ведь уже убийца — вполне естественное поведение. Сдавливаю поручень изо всех сил, словно это шея Филипа. Не очень-то приятно быть чудовищем, но, возможно, никем другим мне стать уже не суждено.

Дверь распахивается, на площадку выходит кондуктор.

— Вам нельзя здесь находиться.

— Хорошо.

Он отправляется дальше проверять билеты. Ему на самом деле наплевать, я вполне могу стоять здесь и дальше.

Пару раз глубоко вдыхаю дымный воздух и возвращаюсь в вагон.

— Какая сцена, — комментирует Лила. — Умчался в расстроенных чувствах.

У нее синяки под глазами. Нашла где-то ручку и разрисовала себе коленку. Мне ужасно паршиво, но я не извиняюсь.

— Да, люблю, знаешь ли, сцены. Вообще весь такой чувствительный.

Она улыбается, но потом быстро становится серьезной.

— Я так тебя ненавидела. Лежал в мягкой постели в своей распрекрасной школе, думал об оценках, о девчонках, совсем не думал обо мне. О том, что со мной сотворил.

— Ты спала в моей постели. — Я почти скрежещу зубами. — Не такая уж она и мягкая.

Смех Лилы больше похож на всхлипывание. За окном проносится лес.

— Не стоило это говорить. Ты-то сама спала в клетке. Лила, я не очень хороший человек. — Молчу, но потом все-таки заставляю себя продолжить. — Но я думал о том, что с тобой сотворил. Каждый божий день. Прости меня. На коленях готов умолять о прощении.

— Жалости мне не надо. — Но говорит она уже мягче.

— Тем хуже.

Улыбается, криво и саркастически, пинает меня моим же собственным ботинком.

— Расскажи, что случилось, когда я тебя превратил. Как ты убежала? Больше никаких сцен, обещаю слушать спокойно.

Лила кивает и принимается снова выводить каракули на коленке — рисует синей шариковой ручкой спираль.

— Ладно. Итак. Ты прижимал меня к ковру, казался совершенно невменяемым и очень сердитым. А потом так странно улыбнулся. Я испугалась, ужасно испугалась — решила, правда меня убьешь. Ты наклонился и прошептал мне в ухо: «Беги». Вот так вот.

— Беги?

— Ну да. Нелепо. Сам же прижимал меня к полу — как тут сбежишь? А потом началась трансформация.

Она нажимает на ручку все сильнее, царапает ногу почти до крови.

— Кожа как будто сделалась мне мала, кости скручивались, спина изогнулась, я съежилась. Перед глазами все плыло, зато удалось из-под тебя выскользнуть. Я не умела бегать на четырех ногах, но все равно побежала. Ты закричал, я не обернулась. Потом все начали кричать. Из дома как-то выбралась, но дальше не успела — они поймали меня в кустах.

Она больше не рисует, просто тыкает себя острым концом ручки.

— Не надо. — Я накрываю ее руку в перчатке своей, и Лила вздрагивает, словно очнувшись ото сна.

— Баррон посадил меня в клетку, надел шоковый ошейник, как на собаку. Сказал, так даже лучше: теперь я им не мешаю, но все еще могу пригодиться. Я работала над разными людьми, и они ночью выходили прямо к вам. Кошке ведь гораздо легче незаметно пробраться в дом и до кого-нибудь дотронуться. Даже тебя заставляла выходить во сне из общежития. — Ее ноздри яростно раздуваются. — А ты смотрел на меня как на пустое место, на животное. Я все ждала, когда ты попытаешься меня спасти, но напрасно.

Не знаю, что сказать. Так тоскливо — словами не выразишь. Хочу дотронуться до нее, но какое я имею право после того, что сделал?

— Я знаю, Баррон над тобой работал. — Лила качает головой. — И здесь я только благодаря тебе. Не стоило так говорить.

— Ничего. — Глубоко вздыхаю. — Мне есть за что просить прощения.

— Я должна была догадаться, что тебе стерли память. Баррон колдует направо и налево: одних заставляет забыть, других — вспомнить, а у самого в мозгах сплошные дырки. Хочет всех дергать за ниточки, как марионеток, но постоянно забывает, где эти самые ниточки. Вот только в одиночестве начинаешь потихоньку сходить с ума. Он иногда забывал менять воду или кормить меня, а я кричала, кричала, кричала.

Она опять замолкает и смотрит в окно.

— Сама себе пересказывала истории, сказки, отрывки из книг, но надолго этого не хватало. Вначале пыталась сбежать, но надежды тоже надолго не хватило.

Лила переходит на шепот, склоняется мне на плечо. От ее теплого дыхания волоски на шее встают дыбом.

— Потом узнала, что вы собираетесь убить папу: подслушала их разговор. И поняла: черт с ним — с побегом, остается только тебя убить.

— Хорошо, что не убила.

Вспоминаю, как цеплялся за холодную шиферную крышу. Лила улыбается.

— Как оказалось, Баррон караулил уже не так внимательно. Ошейник частично нейлоновый — в нем почти удалось протереть дырку. Снять трудно было, но я сумела.

Вспоминаю запекшуюся кровь у нее на спине.

— Ты все еще меня ненавидишь?

— Не знаю. Немножко.

Ноют ребра. Так хочется закрыть глаза. Где-то плачет ребенок. Впереди какой-то бизнесмен втолковывает по телефону: «Нет, мне не нужен шербет, я его не люблю. Мороженое нужно, черт вас подери».

Пускай ребра болят; наверное, я это заслужил.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Атлантик-Сити переливается огнями, на набережной светло почти как днем. Мы вылезаем из такси прямо перед отелем «Тадж-Махал», потягиваясь после долгого путешествия. Очень хочется спать. На часах около четверти десятого — опаздываем.

— Ну все, отсюда я сама.

Зевая, достаю ручку, ту самую, которой она рисовала на коленке, и пишу свой номер у нее на руке прямо над перчаткой. Лила наблюдает, полуприкрыв глаза. Что, если поцеловать ее? Взять и поцеловать, вот здесь, на набережной под фонарем? Вместо этого тихо говорю:

— Позвони, если все в порядке.

— Поедешь обратно? — Она смотрит на чернильные каракули.

— Нет. Прогуляюсь, перекушу. Никуда не уеду, пока ты не позвонишь.

— Пожелай мне удачи.

— Удачи.

Лила уходит, шагая широко и уверенно. Выжидаю несколько минут и отправляюсь в казино.

Внутри — знакомый запах сигарилл и виски, мелодично позвякивают автоматы, откуда-то слышится звон монет. Игроки склонились над кнопками, в одной руке — кофе, в другой — жетоны. Некоторые, похоже, давненько тут сидят.

От стен отделяются два охранника. Ну правильно, мне же явно нет двадцати одного.

— Эй, пацан. Постой-ка.

— Уже ухожу. — Толкаю заднюю дверь, в лицо дует соленый морской ветер.

Засунув руки в карманы, медленно бреду по серому деревянному настилу. Лила там, наверху, с отцом. В детстве Захаров представлялся мне эдакой расплывчатой мрачной фигурой, сказочным персонажем, злодеем из страшилки. Я видел его дважды или трижды, в том числе — когда меня выставили со дня рождения его дочери.

Хорошо помню, как он тогда смеялся.

Две пожилые женщины бросают что-то на песок, облокотившись о перила; два парня в спортивных костюмах курят неподалеку от входа в гостиницу, окликая проходящих мимо девиц; седой мужчина в длинном кашемировом пальто смотрит на море.

Нащупываю в кармане телефон. Надо бы позвонить деду, но сейчас я не готов ничего объяснять.

Мужчина поворачивается. Только тут замечаю возле витрины кондитерской двух громил, которые изо всех сил стараются казаться незаметными.

— Кассель Шарп, — Захаров выговаривает мое имя с легким акцентом, даже в сумерках он не снимает черных очков, на булавке для галстука переливается огромный светло-розовый камень, — я полагаю, мне звонили с вашего телефона.

Выходит, у мамы не зря паранойя по поводу мобильников.

— Да. — Стараюсь казаться спокойным.

— Где она? — Он оглядывается, словно ища глазами Лилу.

— Наверху, в номере гостиницы, как и обещала.

Внезапно слышится низкий пронзительный вопль. Я резко поворачиваюсь, и тело немедленно скручивает от боли. Черт, совсем забыл.