Страница 2 из 4
Еще «мелочь»: он в разговорах с союзниками говорил не «Ленинград», а «Петербург». Так, Ленин до конца своих дней писал по старой орфографии.
ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ СОЮЗНИКАМИ ДРУГОГО ЛАГЕРЯ
Эти отношения были тоже живописны, но в совершенно другом роде.
Итальянский министр иностранных дел Чано едет в ставку Гитлера; он заменяет своего тестя, заболевшего Муссолини. Великолепный экстренный поезд, свита, у каждого сановника свой салон-вагон, превосходная кухня в вагоне-ресторане, свежие цветы на каждом столике. Чано, совершенный неврастеник, много говорит, преимущественно о немецких сановниках:
«Этот дурак!»… «Тот дурак!…» «Эти идиоты немцы»… «Эти кретины немцы…» «Этот разбойник Риббентроп». «Этот преступный фюрер!»..
Тут же находится германский посол фон Маккензен. Он старательно делает вид, что не слышит. – Поверить трудно, но рассказывает очевидец, итальянский дипломат, издавший очень правдивый дневник. Правда, дело было уже в пору германских военных неудач.
К сожалению, дипломат не описывает свидания Чано с Гитлером: он не присутствовал, был только переводчик. Зато кратко передает «атмосферу» ставки: «Похоже на дом умалишенных в гиблом месте. Каждый все время чувствует себя так, точно сейчас будет предан военному суду за измену».
Наконец, министр выходит из кабинета. Разговор ничего не дал. Впечатление от Чано: он совершенно потерял самообладание. Не может сидеть спокойно, то встает, то снова садится. Шутит, потом темнеет, внезапно приходит в ярость, пробует рассуждать и разражается ругательствами. Все время повторяет: «Ничего сделать нельзя, немцы ничего не желают слушать, они проиграли войну».
Все же подарками обе стороны еще обменивались. В 1943 году, в день рождения Геринга итальянский король прислал ему орден, осыпанный бриллиантами, и золотой меч, прежде предназначенный для короля Зогу. Бриллианты ордена стоили семьсот тысяч лир, меч – миллион. «Во всяком случае очень полезные подарки», – добавляет итальянский дипломат.
В противоположном лагере люди тоже обменивались подарками, но недорогими, да и те обычно тотчас же передавались музеям. Были, однако, и исключения.
Перед приездом Ибн-Сауда в Файюмский оазис заведующий церемониальной частью сказал Черчиллю, что королю надо сделать подарок. Черчилль не расщедрился, ассигновал на это сто фунтов и велел купить «роскошный ларец с духами», – в этом, верно, был «восточный стиль». Вышел конфуз, Ибн-Сауд привез Черчиллю меч, усыпанный бриллиантами, «и еще другие великолепные подарки», а его дочери Саре – огромный чемодан; когда крышка была поднята, в чемодане оказались изумительные арабские платья, редчайшие духи и полдюжины футляров – в первом был бриллиант (ярлык с ценой не был снят: 1200 фунтов), в другом – жемчужное ожерелье и т. д. Вернувшись в Лондон, Черчилль доложил об этом правительству, отдал все драгоценности казначейству для продажи, а на вырученные деньги купил «самый прекрасный в мире автомобиль» в подарок Ибн-Сауду.
Тут сравнение бесспорно в пользу правителей нового времени. В старину подарки не отдавались ни казначейству, ни музеям, да и были они часто денежными. Баррас в четвертом томе своих воспоминаний с завистью приводит список, «дипломатических начаев», полученных в разное время Талейраном. Итог составляет 117.690.000 франков. Другие говорят только о шестидесяти миллионах.
Гитлер в дополнение к другим своим бесспорным дарованиям, был еще замечательный имитатор. Юнити Митфорд, столь с ним дружная, восторженно говорила, что как имитатор он на сцене мог бы зарабатывать огромные деньги. В тесном кругу он подражал Герингу, Геббельсу, Гимлеру, но всего охотнее и всего лучше изображал Муссолини. «Все покатывались со смеху».
Это не очень интересно. Однако иногда, по словам Митфорд, он подражал самому себе! Как правильно говорит видевшая его вблизи дама, это бросает на фюрера новый свет. Какой же «фанатик», если весело-шутливо воспроизводит свои собственные фантастические речи!
«ДЕТКИ РОДИЛИСЬ»
И все-таки есть нечто малопонятное, почти непостижимое в переговорах, в отношениях между Черчиллем и Сталиным.
Документы теперь напечатаны, письма, шифрованные телеграммы. Мы точно знаем, что сейчас же после капитуляции Германии и даже с того времени, когда эта капитуляция явно стала делом ближайших недель, основным чувством Черчилля был страх, все возрастающий страх, почти ужас перед могуществом СССР: коммунисты могут овладеть всей Европой. Главная его мысль: как этому помешать? Теперь уже совершенно ясно было: нас обманули! Он предвидел, какие последствия будет иметь для Чехословакии и для всего мира занятие Праги советской армией. Едва ли не единственный из власть имущих, он умолял, настаивал, чтобы Берлин взяли американские и английские войска. Требовал этого от Рузвельта, потом от Трумена, от Эйзенхауэра: технически это, по его мнению, было нетрудно, политически – совершенно необходимо.
Не стоит здесь говорить, почему его требования были отклонены, – это достаточно известно. Сам он приказать английскому командованию не мог: главнокомандующим был Эйзенхауэр; да и независимо от этого вес Англии все понижался: к концу войны ее вооруженные силы были втрое меньше американских, почти всю тяжесть войны несли на себе Соединенные Штаты, и если его воля имела все-таки гораздо больше значения, чем генерала де Голля, то это преимущественно было основано на его огромном личном авторитете. – Он не добился ничего. О том, каково было тогда состояние его нервов, можно судить по его истинно поразительной секретной телеграмме генералу Исмею от 27 мая 1945 года: он требовал, чтобы хоть воздушный флот оставался в боевой готовности: «это даст нам возможность действовать на коммуникационные линии советских армий, если они решатся двинуться дальше, чем условлено». Так он писал через три недели после окончания войны с Германией! – Просто не могу понять, как он теперь разрешил опубликовать эту телеграмму.
И тем не менее…
Черчилль говорил американскому издателю (от которого я это слышал), что в своих воспоминаниях он не скажет всей, правды и не может сказать. Тут, конечно, и спора нет: нет вообще таких воспоминаний, особенно политических, где была бы сказана вся правда. Черчилль, верно, не сказал и половины правды. Его воспоминания имеют огромную ценность благодаря обилию фактов и документов. Суждений о людях в них нет, или же они банальны и очень мало интересны. Очевидно, об этом он предпочел умолчать. Тут еще полбеды. Но тон многих его глав удивителен. Это тон простодушной старушки, верящей всему, что она говорит.
18 июля 1945 года в Потсдаме Черчилль обедает наедине со Сталиным. Это была их первая встреча после победы над Германией, после кончины Рузвельта (добавлю: и после секретных телеграмм Идену и генералу Исмею). Обед продолжается пять часов. На этот раз не было тостов, нет и сведений о напитках. Беседа спокойная, дружеская, задушевная. В Англии ожидаются результаты выборов (повлекших за собой падение кабинета Черчилля). Черчилль почти уверен в своей победе, но только почти. Он в Германии ласково беседовал с английскими солдатами, они были с ним очень милы, пели в его честь «For he is a Jolly good Fellow», но поглядывали на него смущенно: «Кажется, они в большинстве голосовали против меня». Сталин успокаивает своего гостя: какое же может быть сомнение? Конечно, вы победите, по моим сведениям, вы получите большинство голосов. Он выражает также радость по тому поводу, что в Англии монархическая форма правления, ведь на ней держится единство британской империи. Как жаль, что ваш король не приехал в Берлин, – Со своей стороны Черчилль чрезвычайно рад тому, что Россия стала и великой морской державой, он горячо желает, чтобы русские суда плавали по всем океанам. Сам поднимает вопрос о Дарданеллах и конвенции Монтре, – говорит (правда, тут несколько неопределенно), что и об этом можно будет сговориться. Да и почему только Дарданеллы? Вы должны также иметь доступ к Кильскому каналу. А то Россия, при двух узких выходах из Балтийского и Черного морей, похожа на великана, которому забили бы обе ноздри. Необходим вам и выход к теплой части Тихого океана. Вообще можно сговориться обо всем.