Страница 12 из 46
Внезапно смолк пулемет «максим».
— Где сержант Пахомов? — выскочив из каптерки, крикнул Кожевников.
— Здесь, товарищ старшина! — отозвался сержант. Он действовал грамотно, стреляя по противнику из окон, постоянно перемещаясь и не давая возможности врагу пристрелять позицию.
— Почему «максим» молчит?
— Закипел, товарищ старшина, — развел руками Пахомов. — Воды нет, краны пустые.
— Найти воду! Наберите из бачков, раскурочьте батареи. Наполнить фляги и беречь их как зеницу ока!
Прошло всего несколько часов боя, а жажда уже давала о себе знать, солдаты мучились, пыль раздирала горло, царапала его, губы пересыхали и трескались. Кожевников не меньше страдал от отсутствия живительной влаги, но виду не подавал. Ушибленная голова сильно болела, но он держался, понимая, что должен служить солдатам примером. Он надеялся, что скоро подойдет подкрепление и этот ад закончится.
— Давай, ребятки, крепись! Недолго осталось! — нарочито бодрым голосом покрикивал он. — Родина и товарищ Сталин помнят о вас!
— Товарищ старшина, смотрите! — один из солдат указал в дальнее окно. — Пушки!
И действительно, немцы выкатили на позиции два артиллерийских орудия, чтобы ударить по казарме прямой наводкой, и теперь суетились, поднося снаряды. Пальба по казарме из стрелкового оружия продолжалась, но уже менее интенсивно. Если 37-миллиметровка никакого вреда стенам причинить не могла, только шум создавала, то 88-миллиметровое зенитное орудие заставило Кожевникова похолодеть. Стены казармы достаточно толстые, чтобы выдержать прямое попадание десятков 37-миллиметровых снарядов, но 88-миллиметровое зенитное орудие рано или поздно превратит их в руины и сровняет с землей.
В бинокль было видно, что расчетами с важным видом командует высокий молодой лейтенант. Он отдавал приказы своим солдатам, размахивая затянутыми в черные кожаные перчатки руками. Гладко выбритое, заносчивое лицо, уверенный взгляд. Ни дать ни взять облик победителя, хозяина.
Кожевников огляделся:
— Есть тут у нас меткие стрелки, отличники боевой подготовки? Кто снимет этого хлыща?
— Я могу, товарищ старшина, — отозвался темноволосый пограничник
— Давай, Григорян! Давай, родной! — похлопал его по плечу Кожевников. — Мы тебя прикроем.
Парень подобрался к окну и осторожно высунул голову.
— Дать бинокль? — спросил старшина.
— Не надо, — отозвался солдат. — Я его и так достану.
Воцарилась неожиданная и от того еще более страшная тишина. Стрельба снаружи и взрывы вокруг не прекращались, но в казарме будто все замерло. Лучи света пробивались сквозь разбитые окна, освещая жуткий погром внутри расположения. Еще несколько часов назад здесь мирно спали солдаты, и теперь, при свете дня, все окружающее представлялось настолько нелепым, настолько безумным, что казалось — закрой глаза, сосчитай до десяти, открой, и этот кошмар исчезнет.
— Я взял его, — услышал Кожевников голос Григоряна.
— Приготовились, ребятки, — старшина поднял руку, выждал паузу. — О-огонь!
Сразу громыхнули несколько стволов, им в ответ застрочили немецкие пулеметы. Снова казарму заполнили звуки войны. Кожевников внимательно следил в бинокль за вражеским офицером. Тот на мгновение перестал жестикулировать, будто о чем-то задумался, лицо его приобрело сосредоточенный вид, брови нахмурились, и он медленно осел, исчезая из поля зрения.
— Готов, товарищ старшина! — торжествующе закричал Григорян.
— Молодец! Держи артиллерийский расчет 88-миллиметровки на мушке и бей каждого, кто высунется.
— Слушаюсь!
Пограничники радостно загалдели. Они видели, что врага можно бить, он смертен, а следовательно, не все еще потеряно.
— Так держать! Не давать врагу и носа высунуть!
Сколько точно прошло времени с момента нападения, Кожевников не знал. Часы разбил, даже не заметив, как это случилось. Циферблат треснул, а стрелки замерли на отметке трех часов двадцати четырех минут.
«Покойникам часы ни к чему», — вспомнился ему вчерашний разговор с Сомовым. Сердце вновь сжалось в груди. Ведь они там, в Цитадели, — Сомов, Катя, Андрюшка. А с ними Дашка, его единственная родная кровинушка. Живы ли они, смогли ли спастись от сокрушительного артобстрела? Больше всего на свете он хотел знать правду. В нем теплилась надежда, что с ними все в порядке, что они уцелели, но в душу закрадывались мучительные сомнения.
Стреляя из винтовки по немцам, Кожевников заскрежетал зубами, зарычал. Ему безумно хотелось дотянуться до врага, схватить его, крушить кулаками, вгрызаться в горло. Кровь прилила к голове, в висках гулко стучало, он уже не чувствовал указательного пальца на правой руке, постоянно нажимающего на спусковой крючок
Испепеляющая ненависть к врагам охватывала его изнутри, заставляла забыть об осторожности… И вдруг опомнился… Нельзя! Держи себя в руках! Нельзя поддаваться эмоциям. Действовать надо холодно и расчетливо. От него, старшины Кожевникова, зависела сейчас жизнь этих мальчишек. Обычных мальчишек, которые уже в течение нескольких часов упорно сдерживают натиск превосходящих сил остервеневшего врага… Врага, имеющего в своем распоряжении технику, минометы, артиллерию, авиацию. Но кучка полуодетых, оглушенных взрывами, вооруженных лишь винтовками советских солдат сражается отчаянно и не щадит своих жизней, защищая Родину.
Постепенно перестрелка стихла, и Кожевников снова расположился у окна, которое служило ему наблюдательным пунктом. Он видел, как вдали фашисты движутся по дороге к Тереспольским воротам, ведущим в Цитадель, где находились его дочь и друзья. Помешать им не было никакой возможности. Что он может противопоставить этой мощи? Чем ему воевать? В его распоряжении даже мало-мальской пушки нет. Вот если бы отбить у немцев эти два орудия, сразу бы стало воевать легче. Но как это сделать силами горстки его солдат?
Он до сих пор не мог поверить, что все это случилось на самом деле. Красная Армия — самая могучая сила на земле; армия, которую никто и никогда не мог сломить, сейчас с трудом отбивается от орды германцев, у которых на головы надеты стальные ночные горшки. Куда же смотрело командование?! Неужели никто ничего не знал и ни о чем не догадывался? Неужели товарищу Сталину было неведомо о готовящемся нападении? Как можно было с такой легкостью отмахиваться от сведений об огромном скоплении немецких войск на собственной границе?! Знали же об этом — не скроешь столько пушек и солдат! Это же не иголка в стоге сена! Не утаишь такое, как ни пытайся. С той стороны много перебежчиков говорили о предстоящем нападении на Советский Союз. Почему же партийное руководство называло их провокаторами, а от своих требовало заткнуться и не сеять панику? А может, это часть плана советского командования? Дать врагу возможность показать свое вероломство, позволить увязнуть на нашей территории, а потом безжалостно разгромить одним мощным ударом? Чтобы показать всему миру, кто есть Гитлер на самом деле? Выставить на всеобщее обозрение его коварство и сломать зверю хребет?
Множество вопросов крутилось в голове Кожевникова, и ни на один из них он не находил ответа.
— Товарищ старшина, — обратился к нему Пахомов, — смотрите, они опять идут.
Он и сам это видел. Немцы снова решились на бросок и теперь подтягивали свежие силы. Понимая, что у защитников только стрелковое оружие, фашисты приободрились. Решили попробовать напором взять пограничников. Кожевников заметил ссутулившиеся фигуры с большими баллонами за плечами. Огнеметчики!
— Слушай мою команду! — крикнул он. — Бейте в первую очередь по офицерам. Особое внимание к огнеметчикам! Старайтесь попасть в баллон. Все меня поняли?
— Так точно, — нестройно раздалось по казарме.
— Не слышу!
— Так точно! — уже более слаженно и громко воскликнули солдаты.
— Сержант! Что там с огневой поддержкой на крыше? Почему пулемет до сих пор молчит?
— Сейчас выясню, — коротко ответил Пахомов.
— Выяснить и доложить. И еще… — Кожевников помедлил, потирая пальцами переносицу. — По возможности беречь боеприпасы и воду. Расход воды таков — в первую очередь пулемет, раненым по глотку. Остальные только смачивают губы. За неисполнение — сам расстреляю! Ясно?