Страница 3 из 12
Веретеницына после выхода из-под Яровщины на какое-то время присмирела. Может, подействовало то, что она увидела там. Может, ее успокоила привязанность к лейтенанту, командиру взвода «сорокапятчиков». Это его в последний момент перед приходом немцев она вывезла из лесной сторожки и потом на березовых волокушах несколько километров тащила по оврагам и лесным тропам по колено в снегу. Лейтенант вернулся из госпиталя и время от времени наведывался в Восьмую роту. Во время первого визита зашел к Воронцову, представился, поблагодарил его за то, что не оставили в лесу под Яровщиной, и сказал, что хотел бы повидать его подчиненную старшину медицинской службы Глафиру Веретеницыну.
Глафира – это значит Глаша. Никто, кроме старика Добрушина, не звал санинструктора по имени. Веретеницына и Веретеницына. Тем более что фамилия весьма соответствовала и ее должности в роте, и характеру. А лейтенант вот имя запомнил. С того дня и зачастил. Хотя Гиршман несколько раз заводил свою волынку, как всегда издалека, мол, посторонние в расположении роты, да непорядок во взводах в смысле вшивости, да антисанитария. Намекал, что Веретеницына спустя рукава относится к своим служебным обязанностям.
Но в апреле полк отвели еще глубже в тыл. Артдивизион пополнили матчастью и людьми и снова выдвинули к передовой. Хотя в бой не бросали. Это Воронцов знал по рассказам Веретеницыной, которая регулярно получала от своего лейтенанта весточки. Однако в глубоком тылу, на отдыхе, когда заботы санинструктора свелись в основном к профилактике педикулеза, лечению опрелости солдатских ног и прочих грибковых и простудных заболеваний, к Веретеницыной снова начал возвращаться прежний задор. Видимо, действовала весна. Еще бы. Все в природе жило восторженной тоской и счастьем предвкушения. Дожди отмыли пригорки и опушки от паутины прошлогоднего тления. Осыпалась на свеженатоптанные стежки пыльца исполненного цветения и клейкие чешуйки лопнувших почек. Птицы на зорях пели так, как будто не было никакой войны и жизнь с ее извечной жаждой обновления и продолжения себя в подобном победила и теперь старательно стирала следы минувшей бойни. Даже сдержанный Василий Фомич, видать, затосковав по дому и своей семье, вздохнул, пристально посмотрел куда-то мимо Воронцова и сказал:
– Аверьяновна-то моя поди уже плуг готовит.
И Воронцов, слушая своего связиста, подумал: а ведь не в плуге его тоска, по жене соскучился. По детям. По брянской своей деревне. Да и по земле тоже. А земля без плуга, как известно, – пустошь да зарость, да сплошной исковерканный полигон. А Василий Фомич, стараясь хотя бы в мыслях своих отринуть происходящее вокруг, застопорить разрушительную машину войны, рисовал себе картину совершенно другой жизни, которая казалась ему более правильной и уместной сейчас, когда кругом все обновлялось, очищалось, смывая с себя мертвечину и тлен.
Так что весна разлилась по всей земле, захватив своим половодьем все живое и произрастающее. Где уж удержаться Веретеницыной? И опять она начала посматривать на ротного орлицей и поталкивать в траншее то боком, то задом, то передом. Опять зачастила на морковный чай. И Воронцов вздохнул с облегчением, когда роту подняли по тревоге и маршем выдвинули к торфяникам.
Санитарный обоз вместе с обозом старшины Гиршмана плелся где-то позади. И слава богу.
О торфяниках в деревне ходили разные слухи. Что во время оккупации там, в одном из карьеров, расстреливали партизан. Местные говорили, что теперь на торфяниках стоит какая-то часть, что туда часто возят тех, кто служил немцам, что возят, мол, туда многих, а назад возвращаются не все. Часто оттуда ходил транспорт в фильтрационный лагерь, расположенный в райцентре. Иногда из лагеря на крытых машинах людей доставляли на торфопредприятие. Словом, никто ничего толком не знал. Что за часть. Чем занят личный состав. Какие задачи выполняет. Кого возят туда-сюда.
И вот Воронцов доложил о прибытии подполковнику, командиру этой загадочной части, и командир оказался давним госпитальным знакомым, который полгода назад зазывал его в свой «полк». Удача это или несчастье, Воронцов еще не знал.
Что ж, подумал он, вполне может быть, что и – полк. Транспорта много. И лошадей целая конюшня. Свою Кубанку он оставил вначале в обозе, в распоряжении санинструктора. Но потом, видя, как связист Добрушин потеет под рацией, приказал оседлать ее.
Подполковник Кондратенков выслушал доклад и тут же распорядился:
– Командиры рот ко мне, остальным – вольно, разойдись.
Нелюбин подлетел, как на колесах, козырнул, прикладывая свой загорелый «ковшик» к помятой командирской фуражке. Новый командир ему, по всему видать, понравился.
– Вот что, ребята из пехоты, – сдержанно посмеиваясь из-под густых усов, сказал подполковник Кондратенков, – времени у нас нет. Выступаем основной группой через час. Остальные чуть позже. Задача следующая: отберите из своих рот по нескольку человек, самых надежных в бою. Но в бою не простом. Действовать придется в лесу. В деревнях. В поле. Среди болот. Словом, нужны выносливые, хорошо умеющие ориентироваться в лесу. Лучше из числа деревенских. А еще лучше из бывших партизан или полицаев. Есть такие? Не стесняйтесь. Они сейчас нам очень будут нужны. Возможно, что им придется на какое-то время снова переодеться в черную форму и надеть повязки. Все должны уметь сидеть в седле и обращаться с лошадью. Лошадь – не бронетранспортер. Когда кормить, когда поить и где лучше спрятать во время боя… За себя оставьте лейтенантов. Роты пойдут в оцепление. А вы… Вам приказ будет объявлен непосредственно перед выходом. Никому ничего не объяснять. Даже офицерам, которых оставите за себя. Через пять минут со своими группами собраться возле штаба. Старшина вас отведет на склад. Получите другое обмундирование и новые автоматы. Боекомплект. Паек на трое суток. Задача, повторяю, будет поставлена в дороге. Вот так, Александр батькович. – И подполковник Кондратенков выразительно посмотрел на Воронцова. – Не надолго ты, брат, увильнул от меня. Фронт у нас с тобой, получается, – один. Хотя фронтов много.
Нежданная встреча с Иваном Корнеевичем Кондратенковым оказалась в этот день не последней. Когда переоделись и получали оружие, к ним подошел капитан. Погон его Воронцов увидел из-под камуфляжной накидки. Точь-в-точь такие же накидки выдали и им. Скользнул по ним внимательным взглядом, кивнул Воронцову:
– Ну, здорово, смоленский, даже если и не признаешь. – И подал руку.
– Здорово, Гришка!
– Сашка!
На подбородке у Гришки все так же натягивался тонкой нежной кожей шрам. Но теперь он был не розовый, как в Серпухове, а коричневый от загара.
– Видишь как… Не захотел к нам, а судьба все равно свела. Батю видел?
Воронцов кивнул.
– Вот так. Он тут теперь всем заправляет. Об остальном не спрашивай. Дисциплина у нас не то что в пехоте. Но людей не хватает. А второй старлей с тобой, я вижу, мужик бывалый. Только вроде староват для нашего дела. А?
– Мы с ним вместе под Вязьмой по лесам бегали.
– Это хорошо. Побегать и тут придется. – И Гришка кивнул на планшет. – Сумку свою тоже лучше оставь. Иначе придется бросить.
– Почему?
– С собой – ничего лишнего. Оставь. А то в лесу будешь ею за березки цепляться.
Воронцов снял полевую сумку. В ней лежали письма от Зинаиды и сестер. Полотенце и «парабеллум», с которым он старался не расставаться. Обоймы он рассовал по карманам, «парабеллум» – за пазуху, на привычное место. Так он делал всегда в бою.
– Носишь два пистолета? – заметил Гришка.
Воронцов кивнул. Свой трофей, к которому привык уже как к штатному, Воронцов старался не демонстрировать. Но Гришка наметанным взглядом разведчика не пропустил того, как один из пистолетов перекочевал из полевой сумки за пазуху Воронцова. Пистолеты в группе, отобранной Воронцовым, имели все, кроме разве что Колобаева. И то Воронцов в этом не был уверен.
Через несколько минут Гришка подал команду строиться, и Воронцов понял, что их группу поведет именно он. Никто даже фамилии его не знал. Тот тоже не спешил им представиться.