Страница 3 из 72
Младший лейтенант Одинцов прибыл на фронт после ускоренных курсов «смертников». Одно дело армейские курсы младших лейтенантов, где офицерские звания получали солдаты, сержанты и старшины, уже порядком повоевавшие, иногда прибывшие из госпиталей, как правило, бывшие командиры отделений и расчетов. Для них возвращение на передовую было возвращением в привычную обстановку, в обстоятельства, в которых они прекрасно ориентировались, заранее зная, что к чему. А эти, вчерашние школьники двадцать третьего и двадцать четвертого года рождения, действительно были смертниками. Но Одинцов пережил первые бои и теперь, побывав и в окружении, и под бомбежкой, и водивший взвод в атаку, считался в роте человеком своим, бывалым. До лейтенантских курсов он окончил два курса педагогического техникума в Калуге. Дома, в деревне на Оке под Калугой, у него осталась семья: жена и дочь.
– Когда ж ты успел, Андрюха? – сказал ему однажды Петров. – Я вот постарше тебя, а еще неженатый!
– Мы вместе учились, – коротко пояснил Одинцов и больше к этой теме никого не допускал. Даже о письмах от жены никому не говорил. Молча прочитывал и прятал в полевую сумку.
Одинцов сразу понял, кто в роте хозяин. Внимательно выслушивал Воронцова. Если было что-то неясно, переспрашивал, уточнял до деталей. И потом, после разговора с ротным, советовался с Численко. Его не уязвляло, что он, офицер, пытает ума у сержанта и всего лишь исполняющего обязанности командира второго взвода. Может, потому, что не до конца чувствовал себя военным, тем более офицером, и будущее свое со службой в армии не связывал. Мечтал после войны поступить в университет на географический факультет. Но форму носил так, как будто надел ее лет пять назад. По утрам взводный-3 раздевался до пояса и обтирался снегом. В любую погоду. До войны занимался спортом, имел разряд по лыжам, бегу и стрельбе из малокалиберной винтовки.
Взводные в Восьмой роте подобрались хорошие, и Воронцов этим обстоятельством дорожил. Но взводный не патрон, который можно выщелкнуть из обоймы и перед боем заменить другим. Воронцов знал, что в обойме у него всего лишь три патрона. Заменять их некем.
По траншее, от ячейки к ячейке, от землянки к землянке, пронесся радостный ветер солдатских возгласов, среди которых попадался и легкий матерок, и подковыристые шутки, но общий тон ни с чем спутать было нельзя. Воронцов, не оборачиваясь в сторону отростка тылового хода сообщения, понял: Гиршман прибыл, с кухней и ящиком с продуктами.
– Вот что, ребята, – сказал Воронцов взводным, – кормите людей. Раздайте гранаты и патроны. А сейчас – связных ко мне. Я на левый фланг. Посмотрю, что там. Убитых сложите в одну воронку. Похороним вечером. И не забудьте списки по форме БП.
Все поняли: ротный решил навестить своего друга, командира Седьмой роты старшего лейтенанта Нелюбина. Воронцов еще раз окинул взглядом свою незаменимую обойму и сказал:
– Все. Можете быть свободными.
Глава вторая
В лесу под Могилевом Балька зачислили в небольшую команду и тут же, на грузовике «Опель-Блиц» направили на передовую.
– Смотри! Смотри! Какое дерьмо! – закричал кто-то из сидевших впереди.
Грузовик ехал по лесному проселку. Из таких проселков и состояли дороги в России. Вскоре их грузовик въехал под арку, сбитую из досок и жердей и увитую еловыми лапками и дубовыми ветвями. На арке красовалась надпись, на белом фоне черными готическими буквами: «Мы рождены, чтобы умереть».
– Что и говорить, эти слова заметно прибавляют радости, – проворчал пожилой солдат с черным значком «За ранение» и значком «За рукопашный бой».
Свою винтовку папаша держал так, как держал бы лопату крестьянин, всю жизнь возделывавший свой земельный надел.
– Ты прибыл сюда не для того, чтобы радоваться, – хмуро заметил ему другой ветеран. – А в этих словах хотя бы нет брехни, от которой уже тошнит.
– Да, это верно. Тем и отличается Россия от Германии. Хотя бы по эту сторону фронта.
– Чепуха. Смерть здесь, в России, не самое худшее, что нас может ожидать впереди. Радуйтесь войне и всему ее дерьму, которое она распространяет вокруг себя, мир будет ужасен!
Эту поговорку Бальк слышал все чаще и чаще. И каждый раз, когда кто-нибудь произносил ее, Бальк невольно оглядывался по сторонам. Не из страха присутствия посторонних и нежелательных ушей, нет. Он словно желал убедиться, так ли это.
Через несколько часов дороги они прибыли в расположение полка. В штабе полка Бальк выяснил, где находится его рота. Дальше предстояло идти пешком. Пешком так пешком. Он закинул за плечо винтовку, поправил ранец и зашагал по заснеженному проселку. Чувствовалось, что снег только-только выпал. Он еще не накрыл землю основательно, и оттого дорога казалась только что проложенной по серой неухоженной земле, незавершенной. Здесь все выглядело таким: либо незавершенным, либо сделанным наспех.
В России зима наступает рано. Однажды выбираешься из теплого блиндажа, чтобы отлить где-нибудь неподалеку, пока нет никого из унтеров, и вдруг видишь, что все пространство вокруг, до самых русских окопов, завалено снегом. И снег похрустывает под ногами, искрится в лучах осветительных ракет. Когда выпадает снег, рота занята тем, что красит в белый цвет шлемы и оружие. Иваны – отличные снайперы. Темно-зеленые каски над белым бруствером – первая мишень для снайпера.
Вскоре Бальку встретилась пароконная санитарная повозка. Она была буквально переполнена ранеными, так что их руки и ноги свисали через боковые борта.
– Из какой роты, приятель? – окликнул Бальк ездового, нахлестывавшего низкорослых тощих монгольских лошаденок.
Раненые лежали неподвижно. Некоторые из них стонали. Досталось им крепко.
– Из Десятой, – хмуро ответил санитар.
– Что у вас тут? Наступление?
– А ты что, из отпуска? – покосился на него санитар. – Наступление. Только наступаем не мы, а русские. Вчера кинулись с танками. Вот, видишь, третий рейс делаю. Госпиталь переполнен. Возможно, придется везти дальше. Значит, довезу не всех.
– Тогда поспеши, – сказал ему Бальк и обошел повозку, заглядывая в бледные землистые лица раненых. Впавшие щеки под трехдневной щетиной, тяжелый запах старых бинтов, стоны. – Я возвращаюсь из отпуска. Отпуск по ранению.
Раненые были укрыты серыми солдатскими одеялами. Лица незнакомые. Кое-кого из Десятой он знал. Но здесь его знакомых не оказалось.
– Откуда родом?
– Из Шварцвальда.
– Да? А разговариваешь как берлинец. Шварцвальд. Вы ведь там наполовину французы, а наполовину швейцарцы. Швабский акцент я за милю слышу. Моя жена оттуда. Ты – берлинец.
– Я из Баденвейлера.
– Из Баденвейлера? Курортное местечко. Говорят, вы там нигде не работаете. Только отдыхаете. А? – И санитар засмеялся. – Женат?
– Нет.
– А девочку поимел?
Бальк засмеялся и сказал:
– Давай, давай, поспеши.
– Так поимел или нет? Чертов ты счастливчик! А мне два раза уже отменяли отпуск. И сейчас снова. Сейчас отменили все отпуска. Русские давят день и ночь. Тебя когда ранило?
– Летом. В начале июля. Под Жиздрой.
– Тогда мы еще наступали. А теперь, как говорят наши чертовы ослы, отводим наши силы с целью выбора наиболее выгодной позиции для развития нового широкомасштабного наступления. Ты что-нибудь понял из того, что я только что сказал?
– Почему этот не укрыт, как остальные? – И Бальк указал на одного из раненых, который лежал сзади на соломе в одном мундире с перевязанной головой и прибинтованными к туловищу руками. Поддерживать разговор, начатый санитаром, ему не хотелось. Человеку отменили в очередной раз отпуск. Конечно, он озлоблен, и ничего хорошего от него не услышишь.
– Это старина Визе. Никто во всей Десятой роте не умел так поджарить на костре курочку, как Курт Визе. Ему теперь не нужны ни одеяло, ни курятина. Попал под обстрел батальонных минометов. У иванов теперь этих минометов чертова прорва. Их мины взрываются, едва коснувшись сучка. От них не укрыться даже в лесу. – И санитар кивнул на окоченевший труп Курта Визе. – Ты его разве не знал?