Страница 16 из 45
XX
Совсем другое не давало Андрею покоя.
Зинаида… Ее теплые губы касаются его уха и шепчут. Этот шепот… Его кожа улавливает горячее движение воздуха и близость ее тела — пахнущего чистотой и желанием, взятого в тесный плен выстиранной и выглаженной гимнастерки. Ее груди часто-часто вздымаются под гимнастеркой. Ткань болотно-зеленого цвета, она натянута до предела тяжелыми полушариями грудей. Они возле самого его лица, и, кажется, они страстно призывают: «Бери нас… освободи нас…» И Андрей откликается на этот зов, и его неумолимо, словно в тягучую трясину болота, затягивает в зеленую мглу неодолимой страсти.
— Кто здесь… Не молчи, я выстрелю…
Ее торопливый, сбивающийся голос выдает волнение. Андрей молчит. Она совсем рядом, шагах в пяти, но ее силуэт еле-еле различим на фоне иссиня-сиреневой линии далекого горизонта. Там, на западе, за немецкими позициями, степной небосклон еще чуть подсвечен недавно потухшим закатом. Теперь он видит ее силуэт еще четче. Именно в этот миг он вдруг решает уйти. Андрей резко встает и делает шаг в сторону кромешной ночи. Оттуда, из-за непроглядного полога, доносятся голоса обозников. И тут раздается клацающий металлический звук. Затвор пистолета… Этот звук ни с чем не спутаешь…
— Стой!… — Ее голос властен и беспрекословен. Силуэт приближается. Она делает несколько шагов и подходит к нему. Сначала в его живот упирается ствол пистолета, потом — прижимается она.
— Я могла пристрелить тебя… — устало и как-то жалобно произносит Зина. От властности не осталось и следа.
— Разве санинструктору полагается пистолет? — произносит Аникин. Голос его звучит излишне резко. Он сам собой недоволен. Хотел бы уйти — ушел.
А лучше — вообще бы не приходил. И ее бы не мучил.
— Это подарок товарища майора… — совсем жалобно произнесла она. — Трофейный «вальтер». Сказал мне: «Полезет кто — пристрелишь…»
Андрею вдруг стало жалко Зину. Каково ей тут, один на один с оравой оголодавших, ожесточившихся на весь свет мужиков, среди крови и смерти? Тут не все многожильные выдерживают, а она…
— Но я же не лез… — произносит он как можно мягче.
— Ты любишь ее… — вдруг произносит она. Андрей чувствует, что тело ее потихоньку начинает трястись. Она плачет, беззвучно.
— Ты любишь ее, — повторяет она, всхлипывая. — А я — дура… Позавидовала чужому счастью. Так захотелось, чтобы меня тоже так любили… Война, будь она трижды проклята…
Ладони Андрея касаются ее лица. Пальцы осторожно находят ее мокрые глаза и щеки. Его губы ловят соленую влагу, потом неожиданно делают рывок. Поцелуй соединяет их лица, и словно горячая соленая волна сметает все рассуждения и преграды. Их руки и губы соединяются с такой силой, что, кажется, ничто не сможет заставить их разъединиться. Но в следующий миг они с ненасытной жадностью сорвались в хаотичное, неистовое движение по телам друг друга. Как будто они спешно готовились исполнить предписанное трибуналом наказание. Они делали это без всякой пощады. Да и… пощады никто не желал.
Андрей расстегивал на Зининой гимнастерке шеренгу послушных пуговиц, потом ремень, туго стянувший ее тонкую талию. Ее пальцы делали то же самое, а губы успевали осыпать его лицо, шею и грудь градом поцелуев. В их спешке было что-то обреченно-отчаянное. Безоглядность, столь свойственная порыву любви, в стократ усиливалась тем, где и когда столкнула их судьба. Сама война, как дряхлая сука-сводня, отсчитывала краткие миги их любви. И оттого страсть и желание возрастали с бешеной силой. Что было до того с каждым из них, что будет с ними через час, через миг…
Андрей не спрашивал этого у судьбы. Он ловил и хватал ладонями и ртом ее нежно-упругие груди, ее сильные, гладкие бедра. Ее тело, страстное, живое, трепещущее от каждого его вздоха, казалось, вот-вот ускользнет. Она хваталась за его спину, впивалась ногтями, будто сама боялась сорваться в какую-то бездонную бездну. Всякий раз он достигал ее, все быстрей и настойчивее. Шинель, расстеленная на степной земле, казалась плотом, летящим над таинственной бездной неведомого и ужасного океана. Он разинул свой зёв, и спастись уже было невозможно. Вихрь желания закрутил их и сплел воедино, и им ничего не оставалось, как падать и падать в эту жуткую, неотвратимую бездну.
Глава 3.
АРТИЛЛЕРИЯ БЬЕТ ПО СВОИМ
I
Лейтенант снова начал бредить. Те двое, что тащат его, молча остановились. Один из них — Шульц. Наверняка Отто пришлось бы нести командира на пару с Шульцем. Но ему доверена ноша не менее важная. Пулемет… Тот самый МГ-42, за которым их лично отправил лейтенант.
Может, поэтому его так заклинило насчет пулемета. Он то и дело справлялся, тут ли рядовой Хаген, «тут ли мой пулеметчик». В бреду ему все время чудились русские. Они наступали со всех сторон. Только шквальный огонь пулемета мог отбить их атаку. Лейтенант все время твердил, что ему нельзя попадать в плен. Он боялся пыток и боли. Это действительно выглядело странно, потому что его настоящее существование превратилось в одну нескончаемую боль. Отто вынужден был то и дело трясти пулеметом перед самым лицом Паульберга. «Все в порядке, герр лейтенант!… Мы отобьем любую атаку!» — хором шептали и Отто, и Шульц. Глаза лейтенанта в этот момент смотрели куда-то мимо. Но все равно процедура с МГ давала свои результаты. Лейтенант на время успокаивался и затихал. Пулемет — хорошее терапевтическое средство…
Чтобы добыть это успокоительное, они заплатили хорошую цену. Барневиц отправился к праотцам. А скорее всего, к тем самым чертям, которых он поминутно поминал в разговорах. До сих пор Отто Хаген не верит, что все произошло именно так, как он задумал. Там, на Лысой Горе, волна взрыва швырнула его вперед. Она тащила его по земле, как пушинку. Что и говорить, «Дрюкбугель» — мощная мина. Но они с Шульцем отползли достаточно далеко. Уже под конец, когда сила взрывной волны почти иссякла, что-то больно ударило Хагена в спину. Он подумал — осколок. Но оказалось, что это обрубок ноги Барневица. Часть голени до колена, обутая в кованый солдатский сапог. Садануло Хагена больно. До сих пор болело под правой лопаткой. Все-таки Барневиц напоследок дал ему тумака. Ну, ничего… Этот прощальный пинок Отто готов перетерпеть…
II
Они ставят сделанные наспех носилки на землю. Похоже, что в рану лейтенанта Паульберга попала инфекция. Пальцы ему оторвало во время вчерашнего неудачного отступления. Дело скверно. Кто знает, чем закончится сегодняшний ночной марш. Для пущей решимости командиры назвали его прорывом. Так говорил командир батальона. Судьбой лейтенанта Паульберга герр майор озаботился лично. Это был его прямой приказ. Он говорил с Отто и Шульцем и еще одним испытуемым — рядовым Ульманом. Ганс Ульман, молодой парень из первого отделения, немногословный, но надежный. От него можно было услышать только скупые рассказы о том, как они с отцом выращивают виноград на своей ферме под Бад-Кройцнахом. Родом он был из Райнен-Фальца, виноградного сердца Германии. «Вы трое — головой отвечаете за лейтенанта!» — говорил герр майор. Словно приговор зачитывал. Герра майора воодушевили самоотверженные действия лейтенанта, не покинувшего поля боя после двух ранений.
Это было перед самым началом марша. В конце герр майор неожиданно похвалил «рядового Хагена и рядового Шульца» «за отважные действия при спасении батальонного оружия». Он также отметил героическую гибель во имя мощи великой Германии обер-фельдфебеля Барневица. Комбату уже было все известно насчет операции по спасению МГ.
Они выступали под вечер, в единой колонне. Перед этим между всеми поровну были распределены запасы сухого пайка — превратившиеся в камень галеты и консервы с сардинами — по банке на троих. Также по батальону разошлись — как в сухую землю ушли — скудные запасы питьевой воды. Благо, что количество жаждущих после нескольких суток, проведенных на Лысой Горе, значительно сократилось.