Страница 3 из 40
— Я делаю все, что от меня зависит…
— Значит, вы делаете недостаточно! — резко перебивает меня капитан, переходя на «вы». Это нехороший признак, и я благоразумно решаю промолчать. Потеря двух снайперов — тяжелая утрата для нас. Урон, который мы наносим противнику, огромен. Я понимаю, почему у Бауера сдали нервы. Постоянное напряжение все чаще дает о себе знать, порой превращая нас во взвинченных, ничего не соображающих существ. Война, которая так победоносно началась, разгорается адским пламенем, готовым поглотить всех нас. Русские оправились от поражений и теперь наступают на всех фронтах. Они давят на нас напористо, не считаясь с потерями. Мы выкашиваем их сотнями, но они накатываются волна за волной, отбрасывая нас все дальше и дальше на запад.
Бауер тяжело вздыхает, в сердцах машет рукой:
— Ну, черт с ним, с силезцем, тот вечно был как вареная курица, но Штайнберг! Это же способный стрелок!
— Они действовали в сложной обстановке…
— Прекратите! — снова обрывает меня Бауер. — Майор фон Хельц уже звонил и устроил мне истерику. Вы думаете приятно выслушивать нотации этого болвана?! — Капитан хмурит брови, угрюмо смотрит на меня исподлобья.
Майор фон Хельц действительно редкостная скотина. Он командует нашим полком всего месяц, но мы уже успели досыта наесться его руководством. Карьерист до мозга костей, фон Хельц достает нас бесконечными, но по сути бессмысленными приказами. Человек для него ничего не значит. Национальная идея — вот что он ставит во главу угла. Великая Германия и Великий Фюрер! Все остальное пыль. Фюрер — его идеал, и он искренне боготворит его, никогда не упуская возможности упоминать об этом к месту и не к месту. Когда русские ухлопали нашего командира полка, образовавшуюся «дыру» заткнули фон Хельцем. Главным критерием того, что выбор пал именно на него, судя по всему, послужило не его знание военного дела, а слепая, беззаветная преданность. С начала войны он был штабным офицером, но так настойчиво рвался на фронт, что в итоге добился своего. Фон Хельц по какой-то одному ему ведомой причине полагал, что обладает исключительными способностями, мнил себя непревзойденным стратегом и, несмотря на то, что мы повсеместно отступали, считал, что может исправить ситуацию и вернуться в Германию фронтовым героем на зависть «тыловым крысам», как он теперь называл своих прежних кабинетных соратников.
На прошлой неделе этот напыщенный индюк уже угробил целую роту, пытаясь захватить никому не нужную высоту. Операция не давала нам никаких стратегических выгод, и все, кроме майора, это понимали. Он бросил в атаку три роты, иваны постреляли немного, а потом отошли. Фон Хельц упивался победой, тогда как командиры рот недоумевали, что они должны делать на этой небольшой плоской возвышенности, находившейся в стороне от основных позиций. Три роты оказались на ровной, без единого естественного укрытия площадке метров семьдесят длиной и шириной метров тридцать. Русские и не думали отбивать ее. Едва мы там расположились, они просто «причесали» площадку таким массированным артиллерийским огнем, что мы едва ноги унесли. В итоге потери составили полноценную роту. Я лично занимался погрузкой раненых на машины и телеги. Кровь и стоны. Я по уши перемазался в чужой крови. Фон Хельц отправил «наверх» рапорт о «героическом сражении за высоту № 14» и получил похвалу от высшего командования. Им там, наверху, было неведомо, что майор зазря угробил почти сотню солдат…
— Я теряю людей! — продолжает кипятиться Бауер. — Этот идиот фон Хельц думает, что мы тут играемся в игрушки! Я не могу позволить себе быть таким расточительным и лишаться специалистов. Иначе вас всех скоро заменят мальчишки из Гитлерюгенда! Приказываю, усильте контроль!
— Так точно, герр капитан.
Что еще я могу ему сказать в ответ? Бауеру нужно выговориться, и я готов дать ему такую возможность. Быть подчиненным майора фон Хельца, командовать ротой потерявших всяческую надежду солдат — должность незавидная. Мы вместе воюем уже почти год. Бауер прекрасно понимает, что я делал все, от меня зависящее. Но свои мозги другому не вставишь, как ни старайся. Конечно, эта война лишила иллюзий большинство наших солдат, теперь мы стараемся, по большому счету, лишь спасти свои жизни, хотя остаются еще «герои» вроде бедняги Штайнберга.
Капитан тяжело вздыхает, стараясь унять гнев, затем, не глядя на меня, машет рукой:
— Идите, Курт.
Он склоняется над расстеленной на столе картой, и я молча выхожу из блиндажа. Скоро стемнеет, надо готовиться к работе. Сегодня хочу поближе подобраться к русским позициям. Вчера мне это почти удалось.
— Подожди, Курт, — раздается за спиной голос Бауера, останавливая меня.
Он стоит в проеме блиндажа, примирительно протягивает мне сигарету. Мы закуриваем.
— У иванов где-то засел хороший наблюдатель и корректировщик, — капитан нервничает, но как ни пытается скрыть эмоций, получается у него это плохо. — Русские бьют по нам, как будто у них на руках наши карты. Не верю, что это случайность. Их снаряды ложатся точно по целям. Постарайся найти и вывести его из игры.
— Хорошо, герр капитан, сделаю что смогу, — киваю я.
Мы оба знаем, что это сложная задача. Русские, да еще на своей родной земле, порой показывают чудеса маскировки. Но и я тоже кое-что умею, подтверждением чему служит то, что я все еще жив и боеспособен. Да и число уничтоженного мной противника говорит само за себя. Записи о проделанной работе в блокноте последнее время я вел с грехом пополам, и точную цифру назвать уже не смог бы, но за сотню перевалило точно.
До сегодняшнего дня нас, снайперов, было шесть человек. Теперь — четверо. Я и трое практически не обстрелянных ребят. Мы подчиняемся исключительно командиру роты, к которой приписаны. Нас берегут. Мы не ходим в караулы, не занимаемся повседневной солдатской рутиной, не привлекаемся на работы. Стрелки делают лишь то, что хорошо умеют — уничтожают цели.
Работаю я в одиночку. Иногда, конечно, не помешает хороший наблюдатель, но я предпочитаю все делать самостоятельно. Так проще и удобнее. Ни за кого не отвечаешь, никто не мешает, ничья ошибка не приведет тебя к гибели. История с Кальтом и Штайнбергом в очередной раз подтверждает правильность моего подхода к снайперскому делу.
Бауер больше ничего не говорит, и я чувствую, что лучше его сейчас не трогать, не донимать расспросами. Курим молча. Проходящий мимо солдат сообщает, что наконец пришла долгожданная почта. Я невольно глубоко затягиваюсь, ощутив на пальцах жар от огонька сигареты. Это не ускользает от внимания Бауера, он понимающе улыбается:
— Ладно, не буду задерживать. Иди, может, порадует тебя чем почта. И осторожнее сегодня. Удачи тебе.
Капитан тушит сигарету и скрывается в темном проеме блиндажа, а я спешу узнать, нет ли для меня письма. Последняя весточка от жены приходила месяц назад, и я уже начинаю волноваться.
Мне повезло. Крепко зажав письмо, нахожу тихое местечко и, присев, поспешно вскрываю конверт. Давно замечено, что большинство солдат, получив заветные весточки от родных, первым делом торопятся уединиться, и никто при этом старается им не мешать. Интимность при чтении присланного из дома письма помогает отрешиться от фронтовых будней. Никто не будет хлопать тебя по плечу или отвлекать, если видит, что ты склонился над клочком бумаги, исписанным убористым, или наоборот четким и ровным почерком. И только потом, когда каждая закорючка изучена и запомнена наизусть, начинается обсуждение. Теперь солдат наоборот ищет возможности поделиться новостями из дома. Один хвастается, что его маленький сынишка подрос, и даже разбил футбольным мячом соседское окно, другой взахлеб рассказывает о школьных друзьях, в последнем бою надравших задницу американцам на Западном фронте. В ответ сыплются реплики, что «надрать жопу гринго не такая уж большая проблема, а вот здесь бы они попробовали с иванами потягаться». Кто-то прерывает спор, цитируя строки из письма любимой женщины, где слова люблю, целую, жду, повторяются снова и снова. Каждому есть, чем поделиться. Письма заучиваются и воспроизводятся по памяти.