Лакомые кусочки

— Сухо! — Он заткнул тряпку обратно и потряс Лигу за плечи. — Сухо, черт побери, как на дне винной бочки!

Он выпрямился и в упор посмотрел на дочь, удовлетворенный знанием правды, полный отвращения, потом наотмашь ударил ее по лицу, сильнее, чем когда-либо прежде. Лига неподвижно лежала на полу и разглядывала бешено крутящийся потолок, думая о том, что Па, вероятно, сломал ей челюсть.

— Говорят, после пары пинков ребенок вылетит, как пробка! — взревел отец. — Пара крепких пинков по пузу, и дело сделано!

Он ударил ее только один раз, но Лига была уверена, что этого достаточно. В отчаянии свернувшись клубком, она молча смотрела на беснующегося отца.

Через некоторое время он опустился на стул и глухо проворчал:

— Где мне теперь взять денег?.. Проклятая брехливая ведьма! Что ты себе думала?

— А когда все закончишь, пошей мне новую рубашку из того отреза, что я тебе дал. — Отец стоял у двери, закинув за спину мешок с добычей, которую собрался продать в городе. Судя по тому, как трепыхался мешок, в нем был дикий заяц или крупный кролик, а то и два. У отца созрел план; отчаяние, владевшее им в последние недели, с тех пор, как он узнал о ребенке, уступило место решительности.

Лига взялась подметать.

— Я не умею, — холодно ответила она. Ей почему-то хотелось раздразнить Па, вызвать в нем злобу. Лига находила в этом странное удовольствие, как если бы добровольно сунула руку в огонь, а потом радовалась ожогам и волдырям.

— Возьми ту, что порвалась. Распори ее и разложи кусочки на ткани, потом обведи, вырежи по ним новые и сшей по подобию первой.

— Не так-то это просто!

— Тебя отколотить? — Отец грозно двинулся на Лигу. — Дочка Тиба Стоунера справится с шитьем в два счета! Ты что, хуже нее?

— Вот тут, на груди, — Лига показала на старую рубашку, — видишь складочки? Как, по-твоему, я должна их сделать?

— А я знаю?

— Уф-ф, — вздохнула Лига. — Тогда иди.

— Я что, похож на портниху? — взъярился отец. — На бабу? Похож на твою мать? С юбкой, сиськами и жирной задницей?

Лига повернулась и легонько толкнула его.

— Ступай себе.

— Ты смеешь меня пихать? — Отец грубо толкнул ее, а потом еще и еще раз — он ведь был гораздо крупней и сильней дочери, — пока Лига не отлетела к каминной полке. Отчаянно моргая, она старалась не морщиться, чтобы Па не заметил ее ушибленное плечо.

— Иди, иди, — подначила она. — А то эль простынет. Осгуд уже помочился в твою кружку.

Отец с размаху ударил ее кулаком по голове. Падая, Лига вскрикнула — или ей это померещилось? Мгла беспамятства перетекла в шум пульсирующей в висках крови и тугую шишку, выросшую на лбу от удара то ли о лавку, то ли об пол. Отец широким шагом удалялся от хижины. Его маленькая фигурка виднелась между ножками лавки и стола, в проеме двери на фоне деревьев, уже тронутых осенней желтизной, и низкого неба.

— А-а, — сказала Лечуха Энни, — опять ты.

Он стоял на пороге и хорохорился, несмотря на обуревавшие его стыд и волнение.

— У меня к тебе дело.

За напускной презрительностью ясно читался страх — этот человек боялся не столько ее сомнительного ремесла, сколько необходимости к нему прибегать.

— По всему видать, делов ты уже наделал.

Переступив с ноги на ногу, он сощурился. В дымном сумраке старую ведьму было не разглядеть, отчего казалось, будто разговаривает сама темнота.

— И опять с той девчонкой-дай-угадаю-с-трех-раз-как-ее-зовут.

— Тебя это не касается.

— И слава богородице, что не касается. Посмотри на себя, лопаешься от гордости, а в душе трусишь. Надулся, как петух, и…

— Я принес серебро. — Он хорошо знал эту каргу, знал, как заткнуть ей рот.

Она фыркнула, напоследок позволив себе съязвить:

— Серебром от правды не откупишься. Тебе ить не у кого больше просить помощи, а? Так что я могу говорить что захочу.

— Болтай сколько влезет, только дай мне зелье.

Она поднялась с бревна, заменявшего ей скамью.

— Что возьмешь, куренье или отвар?

— И то и другое.

— У-у, наш красавчик уже разбирается, что к чему. Серебра-то хватит?

Он разжал ладонь, так чтобы солнечный луч упал на монету и ослепил старуху, прогнал с ее лица грубую ухмылку.

Лечуха Энни молча взялась за работу. Он стоял и наблюдал за ней, пока, наконец, она не сказала:

— Не засти мне свет! Сядь на лавку, вон туда. И нечего пялить зенки. Разве я тебя когда-нибудь подводила?

— В прошлый раз мне пришлось изрядно ждать, пока твой отвар подействует, — буркнул он, но все же послушался.

Она подошла к двери. Ишь, выбрал для своей задницы лучшее местечко, нагретое солнцем.

— И сколько же ты тянул, прежде чем прийти ко мне?

Он пожал плечами.

— Я думал, вообще ничего не выйдет. Совсем собрался возвращаться к тебе, когда у нее началось.

— Ты сказал, было уже так. — Она изобразила руками большой круглый живот. Он отвел взгляд. Еще бы ему не отводить! — Теперь так же?

— Вроде того. — Он опять попытался напустить на себя безразличный вид. Небось думает: шла бы ты в дом, старая, и занималась своей стряпней; быстрей расплачусь — быстрей уйду. Его мысли читались легко, точно ладонь углежога.

— Тогда не скули. Это тебе не блоху стряхнуть.

— Точно! Я уж решил, она помирает.

Знахарка откашлялась и желчно сплюнула на землю.

— Серебро, — напомнила она себе и скрылась в глубине хижины.

Энни завернула толченый порошок и склянку с отваром в два лоскута и вынесла за порог. Он сидел и грелся на солнышке, довольный, как толстомясая мамаша Твайк, что сидит на городской площади под ясенем и перемывает косточки молоденьким девицам. Энни гадливо скривилась.

— Это бросишь в огонь, а из этого приготовишь питье. Не вздумай смешать, иначе ей смерть. — И куда ты тогда побежишь? Ко мне? Энни хихикнула. Или будешь сношаться с козами и овцами? — Ты знаешь мою цену. — Она нахмурилась. — За оба товара.

Он достал монету. Свертки и серебро перешли из рук в руки — каждый получил то, что хотел.

— Безмозглая корова, — пробормотал он сквозь зубы.

Сперва Энни остолбенела от изумления, решив, что ругательство относится к ней, но тут же заметила, как горько опустились уголки рта посетителя при виде монеты, зажатой в ее ладони. Да уж, богатство немалое. На эти деньги ты мог бы много чего купить, когда бы не брюхатил собственную дочку и не платил лечухе, чтобы избавиться от нежеланного потомства. Их вполне хватило бы на две пары крепких зимних башмаков или на то, чтобы целый месяц пить эль в «Свистке» у Келлера, а в трактире у Осгуда — аж все три, если, конечно, тебе по вкусу кислятина, что там подают.

Энни удержалась от искушения фыркнуть в спину непрошеному гостю, хотя теперь ей ничто не мешало. Поджав губы и скрестив на груди руки, она смотрела ему вслед. Порошок и отвар. В этот раз он упустил еще больше времени. Девчонке придется помучиться.

Знахарка вспомнила его жену, Агги, и то, как Агги ходила беременной от этого похотливого козла. Воспоминания об их дочке, однако, были совсем смутными. Кроха с пушистыми волосенками — сколько таких девчушек бегает по городу!

Внутри Энни, будто младенец во чреве, шевельнулось проклятие. Надо быть осторожней. У нее есть дар, и нельзя допускать, чтобы всякие пустяки выводили ее из равновесия. Помни об этом, Энни Байвелл, сказала она себе. Потому-то она и живет в этой норе, а не в городке Сент-Олафредс. Чем меньше людей вокруг, тем меньше от них беспокойства, тем меньше они досаждают ей своими просьбами и навлекают на себя ее гнев.

Он убрался, этот, как его… Лонгфилд. А жену его звали Агги Прентис. Пока они жили в городе, Агги не давала мужу сбиться с пути. Он работал на конюшне, она прислуживала у кого-то в доме. У кого? Забыла…

Ведьма скрылась в своей хижине, насквозь пропахшей ядовитыми зельями, что она варила все эти годы, и пряностями, которые добавляла, чтобы придать снадобьям мало-мальски сносный вкус и запах. Знахарка принялась аккуратно связывать в пучки сушеные травы, убирать по местам прочие ингредиенты, и всякий раз, когда перед ее глазами вставала маленькая девочка с пушистыми волосами, она прогоняла ее, бормоча: «Пошла, пошла вон!», доставала из кармана серебряные монеты Лонгфилда и терла их друг об дружку.