Лакомые кусочки

— Он же молвит, Аммблоу, — прокаркала первая.

— Ну, может, она вышла замуж, — сказала вторая. — И ведьм, вишь, тоже берут в жены.

— Может, и так, — согласился я. — Хотя Энни вроде не из тех, кому непременно надо замуж.

— Ну, если это та Энни, то она уж овдовела. Живет одна-одинешенька на отшибе, где цыгане, — заключила первая старуха.

— Угу, — подтвердила ее товарка. — Как дойдешь до реки и увидишь за ивами грязное болото, сворачивай к востоку и топай вверх по холму.

— Точно, — хрипло расхохоталась первая. — Там учуешь свою Энни и ее зелья!

Я пошел туда, куда мне указали старухи. Действительно, сразу за ивами темнело небольшое болотце. На ветвях среди листвы развевались наговоренные ленточки, в развилках стволов, если присмотреться, можно было увидеть камушки-шептуны — в общем, все указывало на то, что здесь кое-кто занимается ведьмовством.

— Энни! — Я полез сквозь заросли. — Энни Байвелл, урожденная Армблоу! Это я к тебе пришел, твой старый приятель!

Она подошла к двери, если этот лаз в лисьей норе можно было назвать дверью. Ой-ой-ой, туда и заглядывать-то не хотелось, а уж принюхиваться — и подавно!

Батюшки-светы! Нет, я, конечно, знал, что мы с Энни почти ровесники, но, видит небо, с ней годы обошлись совсем уж жестоко! Зубы у моей подружки повывалились, а лицо, некогда пухлое и смазливое, сморщилось, будто печеное яблоко. А ведь как я раньше завидовал ее крепкому подбородку! Мне, по крайней мере, еще осталось чем жевать.

— Узнаешь? — спросил я и картинно подбоченился. В прежние времена я частенько пользовался этим приемом, знакомясь с дамочками, чтобы мой вид вызвал у них не смущение или неловкость, а улыбку.

— А-а… — Энни обнажила короткие гнилые пеньки — все, что осталось от зубов. — Коллаби Дот, он же Недомерок, собственной персоной! Тебя под белыми волосьями и не разглядеть, всего точно снегом засыпало!

— Вот что четыре десятка лет делают с мужчиной, Энни. — Я взял в руку бороду и огладил ее по всей длине. — А ведь когда-то ты была одного роста со мной. Помнишь, а, красотка Энни?

— Помню, помню, — заквохтала она и защелкала не то языком, не то деснами — черт его знает чем. — Гнусные были времена.

— Это ты была гнусная, — ухмыльнулся я. — Кидалась на все живое и даже кое на что из неживого.

— Я не была гнусной, просто мне все опостылело. Опостылело, понимаешь? Воровать уголь, давиться кашей и супом на воде, мерзнуть под драным одеялом. Немного доброго «туда-сюда» хоть как-то скрашивало жизнь. — Энни причмокнула губами — может, болят сгнившие остатки зубов? — И твою тоже, если не ошибаюсь.

— Верно, — согласился я, хотя «скрашивало» — не совсем точное слово. Я был без памяти влюблен в эту дряхлую ведьму — конечно, когда она была молода и красива, — влюблен, как любой мальчишка в ту первую, что даст ему попробовать женского тела. Она-то чихать на меня хотела. Энни переросла меня, ей было интересней кувыркаться с другими парнями, постарше и покрупней, в том числе с самым здоровенным верзилой. — Что слышно от преподобного Шейкстига?

— Ничего. Видать, непросто послать весточку оттуда, где он сейчас горит. Правда, это место он выбрал сам.

— Что, помер? — Я страшно обрадовался. Моя кожа до сих пор саднила при воспоминании о его увесистой дубинке. — Счастливое известие.

— Счастливое, если не считать того, что он платил мне, и с его смертью я лишилась дохода. Ладно, хватит про меня. Чего тебе надо, Коллаби? Надеюсь, ты пришел не за тем, чтобы задрать мне юбки? Да нет, вряд ли, разве что тебя совсем припекло. Хотя, помнится, с того конца ты неплохо снаряжен! — Энни зашлась хриплым смехом, одышливым и сухим, похожим на хлопанье флагов с медведями, что были развешаны в городе. — Уже давно мог бы наняться на работу, подкопить деньжат и обзавестись подружкой, — продолжала она. — Впрочем, у тебя никогда не было «деловой жилки», так, мой голубок? Тебе бы все слоняться да жалеть себя. Садись уж, бедолага, принесу тебе чего-нибудь выпить. Чаю или травяного вина?

— Чаю, — буркнул я. — Терпеть не могу травяное вино.

— И какая же беда с тобой стряслась на этот раз, коротышка? — Энни вынесла две кружки и поставила их на пенек.

— Долго объяснять. Один негодяй из Миддл-Миллета умыкнул мои денежки, все до последнего гроша, черта с два их теперь выцарапаешь. И вернуться туда я не могу — э-э… сжег мосты.

— Как всегда, дело в деньгах, — вздохнула Энни. — В звонких монетках, да? Вот о чем нам напоминают и солнце, и луна — такие же круглые и плоские. — Ее слова прозвучали избито, как если бы она устала повторять их в разговоре с каждым, кто к ней приходит.

— Да уж, небесные светила страшно скучны. Каждый день появляются и исчезают, точно чье-то богатство. Или чья-то задница между ног у прачки — вверх-вниз, вверх-вниз.

Энни со смехом поднялась.

— Остается надеяться, — продолжил я, — что мой кошелек опять разбухнет от монет. Честно говоря, в этом я рассчитывал на твою помощь.

— Ну, Коллаби, наконец, и до дела дошел. — Энни опять пожевала губами, приготовившись слушать.

— Я все никак не забуду тот день, когда мы с тобой миловались в стогу. После этого ты поводила рукой по моему лбу, и я кое-что увидел, а потом рассказал тебе, помнишь?

— Да уж, рассказывал и рассказывал, было захлебнулся в слюнях! Прыгал, точно блоха на сковородке.

— Ты еще сказала, что могла бы перенести меня в то место, будь у тебя чуть побольше чародейской силы. Вот бы мне там остаться, или хотя бы перелетать туда и обратно, когда вздумается!

— Хм-м.

— В общем, я чего хотел спросить-то: теперь у тебя достаточно силы? Она увеличилась со временем? Можешь перенести меня?

— Нет! Особенно если ты спустил все деньги и рассчитываешь, что я стану колдовать задаром. Считаешь, я совсем безмозглая дура?

— Нет, — возразил я, — просто мне казалось, у тебя есть сердце.

— Угу, я вся — одно большое сердце, когда втяну когти, — скривилась Энни. — Да только женщина должна думать о своем куске хлеба. Что мне с тебя? Заработаю головную боль, потрачу половину ингредиентов, а ты — фьють, и нету! Тебя не было рядом большую часть времени, и пока что твое отсутствие обходилось мне совершенно бесплатно. Тебе придется исколотить меня до полусмерти или выкрутить руки, чтобы добиться согласия, но на это ты едва ли сподобишься. Я-то знаю, ты никогда особо не любил распускать кулаки, но крайней мере со мной, хотя, может, с другими и вел себя по-свински. Не сомневайся, я тебя еще одолею, коли дойдет до драки. У меня есть другие средства, если эти старые струны вдруг лопнут! — Энни напружила цыплячьи мускулы на своих костлявых руках и смерила меня взглядом.

Струны, пф-ф! Скорей, гнилые веревки. Я смотрел на нее и пытался разглядеть в этой дряхлой развалине маленькую шлюшку, которая гарцевала верхом на мне в тот день на поле, когда я побывал в небесах, когда все было для меня внове, и жизнь на мгновение превратилась в сказку. Конечно, тогда Энни не смотрела на меня с теперешней надменностью. Мы послали ко всем чертям преподобного с его тяжкой работой и лежали, тесно обнявшись, глаза в глаза. Пройдет еще несколько лет, прежде чем деньги и сила Шейкстига притянут Энни крепче магнита.

— Стало быть, для тех, кто тебе платит, ты делала такие штуки?

— Еще бы!

— А чего отводишь глаза, Энни? Я тебе не верю.

Энни в упор поглядела на меня. Ишь ты, разозлилась.

Значит, я выбрал верный способ.

— Можешь поставить на мне что-то вроде опыта.

— В штаны не накладешь? Я давненько уже не занималась настоящим чародейством, да еще таким серьезным.

— Сомневаешься, что получится?

— Я не… Как ты не уразумеешь, Коллаби, в таких делах опыты — опасная штука. Если что-то пойдет не так… Все может закончиться очень плохо.

— Хуже, чем если меня найдут головорезы, которым я задолжал?

Энни искоса поглядела на меня.

— Значит, так. Худшее, чего ты можешь опасаться — это смерть от рук убийц, верно? В этом мире, понимаешь? А вот смешение миров, перемещение кого-то за пределы этого мира в его сердечный рай… — Энни запнулась.