Ключ

Стены большой, высокой гостиной были почти сплошь заставлены высокими зеркалами; пол выстлан красным, местами выцветшим ковром. Мебель состояла из красных плюшевых кресел и мягких широких диванов с множеством шелковых и бархатных подушек. На потолке тоже было большое круглое зеркало, отражавшее расположенную под ним широкую, низкую кушетку. У одной стены находилось механическое пианино. Круглое зеркало на потолке было обведено зажженными лампочками. Много ламп было и по стенам, но они не горели. В углу на столе, покрытом пыльной бархатной скатертью, стояли бутылки, стаканы, тарелки с виноградом и печеньем. Помощник пристава подошел к выключателю и на мгновение потушил лампы. В комнату пробился свет начинавшегося утра. Врач недовольно оглянулся. Дарья Петрова тяжело вздохнула. Помощник пристава снова зажег лампы.

— Ты, баба, как тебя? Сколько комнат в квартире? — сурово спросил он швейцариху.

— Две, ваше благородие, спальня и гостиная, да еще ванна, горячая вода с утра до вечера, — ответила поспешно швейцариха, по привычке выхваляя квартиру, точно для сдачи ее внаем. — Да еще ватер, — добавила она застенчиво, видимо щеголяя этим словом. — Две комнаты, вот тут спальня ихняя… Пожалуйте…

Околоточный отворил дверь в другую комнату и зажег в ней свет. Спальня с нетронутой постелью была значительно меньше гостиной. Пристав, околоточный и Дарья Петрова прошли в нее, оттуда в уборную, в ванную, и снова вернулись в гостиную.

— Ну, что? Как скажете: медико-полицейское или судебно-медицинское? — спросил помощник пристава.

— Нужно вскрыть тело, — ответил врач. — Следов борьбы на теле не видно, однако отравление очень вероятно. Но до вскрытия ничего точно сказать нельзя. Необходим, конечно, химический анализ этого, — добавил он, нюхая жидкость в одном из стаканов.

— А может быть, самоубийство или просто разрыв сердца? — спросил околоточный, с усилием выговаривая слова.

— Не похоже, не думаю… Обстановка не такая, как при самоубийстве.

— Ну, нет, это не самоубийство! — сказал помощник пристава. — И по лицу видно, что убийство. Ясное дело, подсыпали яда… Здесь кроме него был еще кто-то… Эй, ты, баба, пожалуй сюда. Так тебе фамилия жильца не известна?

Дарья Петрова рассыпалась в запутанных объяснениях. Жилец снял квартиру с месяц тому назад, оставил ее за собой, приезжал изредка с женщинами и с господами, отворял двери своим ключом, оставался обыкновенно до полуночи. Она заходила по утрам убирать комнаты. Дарья Петрова все сбивалась на то, как она испугалась, заметив свет в окнах и потом найдя труп. Фамилии жильца не знала.

Помощник пристава и околоточный хмуро ее слушали. История эта была им неприятна. Они прекрасно знали, что квартира № 4 сдавалась, большей частью посуточно, господам, которые туда приезжали с женщинами, не сообщали своих имен или сообщали ложные имена и не прописывались в участке. Происшествие в квартире с непрописанным жильцом грозило и служебными неприятностями, и потерей доходной статьи.

— Сами изволите знать, какая квартира, ваше благородие, — значительным тоном говорила Дарья Петрова.

— Так не знаешь, как звали жильца? — еще строже повторил помощник пристава. — Не прописала?.. Ну, с тобой еще об этом будет разговор, — угрожающе проговорил он. — Иван Васильевич, вы всем сообщили по телефону?

— Так точно, и следователю, и товарищу прокурора, и в сыскное.

— Опять же ждать их по обстоятельствам дела нельзя. Обыск можем произвести и сами. Обыщите его, голубчик. А я буду писать протокол.

В карманах умершего человека нашлись носовой платок без метки, золотые часы «Лонжин», портсигар, бумажник с семьюдесятью рублями и в жилетном кармане немного мелочи рублевыми бумажками и марками военного времени. Больше ничего найдено не было.

— Вот так задача, — сказал угрюмо околоточный. — Ищи теперь, кто таков…

— Найдут! — уверенно ответил помощник пристава. — А в ящиках стола ничего нет?

Он приподнял скатерть и, просунув руку под стол, с трудом отодвинул тугой ящик. В ящике не было ничего, кроме сора по углам. Но в спальной в шкафу помощник пристава обнаружил кое-какие вещи, особого рода фотографические карточки.

— Ах ты… — сказал он с удовольствием, давая себе волю. — Иван Васильевич, полюбуйтесь!..

— Должно быть, из Парижа? — заметил с любопытством околоточный. — Только в Париже такое выдумают.

— Нет, не говорите, и у нас теперь это хорошо работают, — ответил помощник пристава.

III

За дверью послышались повышенные голоса. Вошел один из городовых и с видом одновременно смущенным и озлобленным подал помощнику пристава визитную карточку.

— Черт его принес! — сердито сказал помощник пристава. — Уже пронюхал, собака… Скажи, сейчас к нему выйду.

— Кто такой? — спросил околоточный.

— Певзнер, из «Зари», — ответил помощник пристава и покосился на околоточного, подозревая, что тот из участка телефонировал о происшествии репортеру. Околоточный почувствовал подозрение и, чтобы рассеять его, сказал с горячностью, преодолевая зубную боль:

— И зачем только таких держат в столице? У нас в Харькове при Матвееве его бы в двадцать четыре часа выслали по этапу из города.

— Певзнера выслать? Легче выслать по этапу градоначальника, — ответил помощник пристава и вышел на площадку. На лестнице в отдалении, прижавшись к перилам и друг к другу, толпились люди. На площадке курил папиросу высокий худощавый человек лет сорока, с рыжей конусообразной бородой. Это был журналист Певзнер, сотрудничавший в газете «Заря» за подписью «Дон Педро». Помощник пристава приветливо протянул ему обе руки.

— Альфреду Исаевичу мое почтение, — сказал он. — Уже узнали? Экой вам Господь Бог послал талант! Вася должен бы вас озолотить.

Вася был редактором газеты «Заря».

— Вася озолотит, — кратко ответил Певзнер, не то подтверждая предположение, не то выражая безнадежный скептицизм. — Я, впрочем, зашел сюда случайно. Репортажем, как вы знаете, я давно не занимаюсь, моя специальность политическая информация и большое интервью. Но у нас как раз Гамлицкий в отпуску. Ну, говорите, кого убили?

— Да вот пока не можем установить…

— Не можете установить, — укоризненно сказал дон Педро. — А ну, покажите.

Он двинулся к двери. Помощник пристава учтиво загородил ему дорогу.

— Уж вы, пожалуйста, извините, Альфред Исаевич, — сказал он виновато и необычайно мягко. — Следственные власти еще не прибыли, я пока не могу, не имею права вас допустить в квартиру. Может, еще собачек сюда пустят, ищеек этих — вам же будет неприятно, если собачка за вами побежит, супругу встревожит. После следователя милости прошу, первым пройдете. А теперь уж, пожалуйста, извините.

— Н-да, — сказал Певзнер, признавая справедливость доводов помощника пристава. — Только вот что: я вашего следователя ждать здесь на лестнице не намерен. Тут напротив, за углом, есть трактир, пойду чай пить, кое-что напишу. А вы после следователя, будьте добры, дайте мне туда знать.

— Это с удовольствием… На войне что слышно, Альфред Исаевич?

— Мало хорошего. Гинденбург готовит к двадцатому числу прорыв на рижском фронте. Двенадцатью дивизиями…

— Ах ты, черт! И что же?

— Отступим немножко.

— Беда, просто беда. Да ведь ясное дело, — сказал, понижая голос, помощник пристава, — немцам через Гришку все известно, что у нас в штабе делается. Говорят, двести семьдесят тысяч отвалили ему немцы чистоганом. Видно, дело идет к сепаратному?

— Ну, еще не известно. В сферах вчера сказали, что сепаратного мира не будет. Возможно, впрочем, конечно… Так я буду ждать в трактире, — сказал он и хотел было направиться вниз. Но по лестнице как раз поднимался молодой красивый брюнет с маленькой головой, с черными бархатными глазами, известный сыщик Антипов. Он был одет по самой последней моде — именно так одетых людей старые опытные барышники часто останавливают на улице, предлагая им продать платье. Антипов небрежно поздоровался с Певзнером и уж совсем пренебрежительно с помощником пристава, который с уважением окинул взором его лакированные полуботинки, синие шелковые носки, трость с серебряным набалдашником. Он был без калош и в легком пальто, несмотря на холодный осенний день.