Пылающий остров

— Простите, профессор, осмелюсь возразить вам. Я считаю саму постановку вопроса… не научной.

Баков громко расхохотался. Олень Кленова, который шел рядом с оленем Бакова, шарахнулся в сторону.

— А между тем это любопытнейший вопрос! Знаете ли вы, Кленов, замечательного мыслителя прошлого века — Фридриха Энгельса?

— Я далек от его понимания классовой борьбы и ее значения. На мой взгляд, вершителем судеб человечества может быть только человеческий Разум и Знание.

— И носителями Разума и Знания вы готовы считать лишь наших с вами почтенных коллег?

— М-да… мне кажется, что только ученые могут принести человечеству счастье. Впрочем, я далек от политики, хотя и готов сопровождать вас в изгнание, быть вашим учеником и помощником.

— Если бы у меня хватило времени, я прежде всего выучил бы вас марксизму. Так вот! Я встречался с Фридрихом Энгельсом, с этим замечательным человеком, когда еще пылким юношей я бывал за границей. Старый философ рассказывал мне, что работает над книгой о природе, применяя для понимания ее законов материалистическое учение и диалектический метод. Он в этой работе затрагивал вопросы закономерности возникновения и развития жизни. Жизнь, первая живая клетка, неизбежно должна была возникнуть, когда условия на какой-нибудь планете оказались благоприятными. Развитие жизни всюду должно было начинаться с одних и тех же азов. Высшие формы жизни, по крайней мере у нас на Земле, связаны с позвоночными, у которых наиболее совершенная нервная система. А высшим среди высших является то позвоночное, в котором природа приходит к познанию самой себя, — человек. Я бы не ожидал встретить на другой планете в роли тамошнего «царя природы» муравья или саламандру. Условия на планетах разные, вернее, смена этих условий различна, а законы развития жизни одни и те же! Все преимущества строения позвоночных, которые определили высшую ступень их развития на Земле, неизбежно сказались бы и на любой другой планете, если условия вообще допускали бы там возникновение и развитие жизни. Но уж если жизнь возникла, то она будет развиваться и в конце концов, как говорил Энгельс, неизбежно породит существо, которое, подобно человеку, познает природу. И клянусь вам, Кленов, на расстоянии версты оно будет походить на человека. Оно будет ходить вертикально, будет иметь свободные от ходьбы конечности, которые позволят ему трудиться, развить этим свое сознание и возвыситься над остальными животными. Конечно, в деталях разумные существа других планет могут отличаться от нас: быть других размеров, иного сложения, волосяного покрова… ну, и сердце у тех существ необязательно будет в левой стороне, как у земных позвоночных…

Кленов тяжело вздохнул:

— Я не понимаю, почтенный Михаил Иванович, какое это все имеет отношение к физике или черномазой шаманше?

Баков загадочно усмехнулся:

— Как знать! Вот, например, мертвый стоячий лес, который я сфотографировал среди поваленной тайги. Не кажется ли вам, что взрыв произошел не на земле, а в верстах в пяти над нею? Взрывная волна ударила во все стороны. И там, где фронт ее был перпендикулярен деревьям, они не были повалены, потеряв лишь верхушки и сучья. Но всюду, где удар пришелся под углом, деревья были повалены, а на возвышениях — даже на сотню верст. Видите? — И Баков показал на возвышенность, по склону которой лежали стволы деревьев.

— Что же из этого следует? — недоумевал Кленов.

— То, что метеорит никогда не падал в тайгу, — отрезал Баков.

Они могли ехать рядом лишь по краю болота, где тайга расступается. Болото кончилось, и деревья сомкнулись. Баков, ударяя своего рогатого конька пятками, погнал его вперед за оленем Лючеткана.

Глава III

ТЯЖЕЛЫЙ ПОДАРОК

В стойбище со странным названием «Таимба» русских приняли радушно. Они остановились в чуме старика Хурхангыря, старейшего в роде.

Михаил Иванович всячески допытывался, из какого рода живущая в стойбище шаманша. Но удалось ему установить только то, что до появления ее в роде Хурхангырь о ней никто ничего не знал. Возможно, что языка и памяти она лишилась во время катастрофы, по-видимому окончательно так и не оправившись.

Лючеткан сказал русским, что у шаманши есть свои странные обряды. И он шепнул, что покажет баё камлание. Оказывается, она шаманила ранним утром, когда восходит утренняя звезда.

Лючеткан разбудил Бакова и Кленова до рассвета. Они встали и вышли из чума.

Глядя на рассыпанные в небе звезды, Баков сказал Кленову:

— Джордано Бруно сожгли на Площади Цветов в Риме за то, что он предположил существование жизни и разумных существ, кроме Земли, на многих мирах.

— В наше время вас не сожгут на костре, но я не советовал бы вам, Михаил Иванович, выступать с подобными утверждениями.

Баков усмехнулся.

В тайге нет опушек или полян, в тайге есть только болота. Конический чум шаманши стоял у самой топи. Сплошная стена лиственниц отступала, и были видны низкие звезды.

Лючеткан сказал:

— Здесь стоять надо, баё.

Ученые видели, как из чума вышла высокая фигура, а следом за ней три старушки-тунгуски, казавшиеся совсем маленькими по сравнению с шаманшей. Процессия гуськом двинулась по топкому болоту.

— Бери шесты, баё. Провалишься — держать будут. Стороной пойдем, если смотреть хочешь.

Словно канатоходцы, с шестами наперевес шли двое ученых по живому, вздыхающему под ногами болоту, а кочки справа и слева шевелились, будто готовые прыгнуть. Даже кусты и молодые деревья раскачивались, цеплялись за шесты и, казалось, старались заслонить путь.

Ученые повернули за поросль молодняка и остановились. Над черной уступчатой линией леса, окруженная маленьким ореолом, сияла красная звезда.

Шаманша и ее спутницы стояли посреди болота с поднятыми руками. Потом скрывшиеся в кустарнике наблюдатели услышали низкую длинную ноту, и, словно в ответ ей, прозвучало далекое лесное эхо, повторившее ноту на какой-то многооктавной высоте. Потом эхо, звуча уже громче, продолжило странную, неземную мелодию. Баков понял, что это пела Таимба.

Так начался этот непередаваемый дуэт голоса с лесным эхом, причем часто они звучали одновременно, сливаясь в непонятной гармонии.

Песня кончилась. Ни Баков, ни Кленов не могли двинуться.

— Не кажется ли вам, что это доисторическая песнь? Не верна ли моя гипотеза о доледниковых людях? — испытующе спросил Баков.

Кленов возмущенно пожал плечами.

Днем ученые сидели в чуме шаманши. Их привел туда Илья Иванович Хурхангырь, сморщенный старик без единого волоска на лице. Даже ресницы и брови не росли у этого лесного жителя.

На шаманше была сильно поношенная парка, украшенная цветными тряпочками и ленточками. Глаза ее были скрыты надвинутой на лоб меховой шапкой, а нос и рот закутаны драной шалью, словно от мороза.

Гости сидели в темном чуме на полу, на вонючих шкурах.

— Зачем пришел? Больной? — спросила шаманша низким бархатным голосом.

И обоим ученым сразу вспомнилась утренняя песнь на болоте.

— Вы верите только экспериментам? — прошептал Кленову Баков. — Наблюдайте, я проведу сейчас необыкновенный эксперимент, — и он обратился к шаманше: — Слушай, баё шаманша. Ты слышала про Москву? Есть такое стойбище. Много каменных чумов. Мы там построили большой шитик. Этот шитик летать может. Лучше птиц. До самых звезд летать может. — И Баков показал рукой вверх. — Я вернусь в Москву, а потом полечу в этом шитике на небо. На утреннюю звезду полечу, которой ты песни поешь.

Шаманша наклонилась к Бакову, кажется понимала его.

— Полечу на шитике на небо, — горячо продолжал Баков. — Хочешь, Таимба, возьму тебя с собой на утреннюю звезду?

Шаманша смотрела на Бакова совсем синими испуганными глазами.

В чуме стояла мертвая тишина. Кленов потерял дар слова от возмущения. Но Баков не оглядывался на него. Он старался разгадать черты скрытого шалью лица.

И вдруг шаманша стала медленно оседать, потом скорчилась и упала на шкуру. Вцепившись в нее зубами, она принялась кататься по земле. Из ее горла вырывались клокочущие звуки — не то рыдания, не то непонятные, неведомые слова.