Океаны Айдена

Весь день он продолжал лечение, ограничиваясь на этот раз пятиминутными сеансами и с радостью чувствуя, как отступает лихорадка. Он несколько раз поел – без жадности, понемногу, тщательно пережевывая опостылевшую рыбу, – и почти прикончил мешок с водой. У него оставалось еще две полные кожаные емкости, всего литров десять.

На следующее утро, перед рассветом, Одинцов выполз из кабины и рискнул ступить на больную ногу. Боли уже не чувствовалось, рана начала рубцеваться, но горячка сильно ослабила его. Тем не менее он вытащил свой хайритский арбалет, с трудом натянул пружину и вставил короткую стальную стрелу. Затем, опираясь на копье – одно из тех, что были захвачены в пещерах Ай-Рита, – он отошел метров на пятьдесят от флаера, разложил на плоском камне скудные остатки рыбы и сам улегся на спину с арбалетом под правой рукой.

Ему хотелось мяса. Теперь, когда жар и боль отступили, он ощущал страшный голод и знал, что рыбой его не утолить. Птицы, которые в предрассветный час носились над океаном, явно были рыболовами и вряд ли когда-нибудь видели человека. Одинцов рассудил, что они должны клюнуть на одну из приманок – либо на сушеную рыбу, либо на него самого. Правда, к останкам Грида они не приближались – но, может, их пугал флаер? Одинцов лежал, старательно изображая труп, и молился о ниспослании удачи то светлому Айдену, то богине Ирассе, то Найделу, третьему из Семи Ветров Хайры, покровителю охотников.

И кто-то из них – или все вместе – снизошел к нему. Захлопали могучие крылья, и большая клювастая птица ринулась к камню. Человек ее явно не интересовал, она нацелилась на рыбу.

Одинцов, не пытаясь подняться, вскинул арбалет и с шести шагов послал стрелу в грудь сизого рыболова. Выстрел был точен; птица рухнула вниз, забилась в туче песка и перьев, издавая протяжные стоны.

Дотащившись до нее, удачливый охотник мгновенно свернул птице шею и потащил тяжелую тушку к машине – он не хотел распугивать остальную стаю.

Этот «альбатрос» – так, за неимением лучшего, он назвал сизого летуна, – весил килограммов двенадцать. Выпотрошив и разделав птицу, Одинцов закопал перья и внутренности в песок, нарезал мясо полосками и, посолив, положил вялиться на плоском валуне. Недостатка в соли он не испытывал – многие скалы в Потоке были покрыты белесыми горько-солеными отложениями, так что они с Гридом смогли сделать изрядный запас.

На завтрак он оставил ногу весом в килограмм, в два раза больше индюшачьей. Ему пришлось пожертвовать древком одного копья – другого топлива, кроме весел, в его распоряжении не было, – но когда птица сготовилась над крошечным костром, успех превзошел все ожидания. Вцепившись зубами в вожделенный кусок, Одинцов рвал полусырое, пахнущее рыбой мясо и глотал, почти не пережевывая. Ни одно заведение в Москве, Новосибирске или Ханое, не говоря уж про Анголу и Афган, не могло похвастать таким блюдом! Он съел все, разгрыз кости и высосал мозг; потом забрался в кабину, бросил осоловелый взгляд на поднимавшееся солнце и уснул.

Одинцов пробыл на песчаном островке еще десять дней, набираясь сил перед долгим путешествием. Охота была удачной; он подбил полдюжины птиц, насушил мяса и добыл немного рыбы по способу трогов – бродя с копьем в руке по отмели. Но главной охотничьей удачей стали черепахи.

Эти создания с удлиненным выпуклым панцирем действительно очень походили на земных слоновьих черепах. Правда, ноги у них были подлиннее, и бегали они весьма резво – но не резвей оголодавшего человека. Хотя Одинцов еще прихрамывал, эти морские обитатели не могли конкурировать с ним на суше. Обнаружив их ночью на другой стороне своего островка, Одинцов потихоньку вернулся за челем, отсек со стороны моря полсотни неосторожных черепах и устроил славное побоище.

Словно для того, чтобы облегчить ему эту задачу, черепахи мчались к воде, выставив из-под панцирей головки на длинных змеиных шеях, которые он перерубал одним ударом. Спустя десять минут он стал обладателем горы мяса, а еще через двадцать – нескольких сотен крупных, с кулак величиной, яиц, которые зрели в теплом песке. Наверно, он перебил бы всех черепах, которые вылезли на отмель, но ночной полумрак позволил стаду скрыться. Эти твари, вероятно, были умны, так как больше на берегу не появлялись.

Прикинув положение Баста, Одинцов решил, что в его распоряжении часа четыре. До самого восхода он разделывал туши, резал и солил мясо, выскребал панцири. Перевернутые, они походили на удлиненные тазы, способные вместить литров двадцать жидкости, и тоже были ценной добычей. Он сложил в них яйца и, оттащив к самому берегу, закопал в мокрый песок; потом отправился в кабину, под защиту колпака.

Ему предстояло справиться еще с одной проблемой. Запасы пресной воды иссякали, и сколько он ни углублялся в почву, выбрав место посередине отмели, в яме неизменно скапливалась соленая морская влага. Здесь явно не имелось подземных ключей, как на скалистых, изрезанных пещерами островках Зеленого Потока, и Одинцов уже представлял, как умирает от жажды посреди подаренного судьбой мясного изобилия.

Он отстирал в море заскорузлые от крови бинты, свои и Грида, потом развесил их на веревке, натянутой меж двух копий над самой водой у берега. Ночью с океанской поверхности поднимался туман, и к утру тряпки были влажными. Одинцов отжал их и снова повторил процедуру; на третий раз он получил несколько глотков солоноватой воды. Этого хватило для утренней трапезы, не более; он понял, что накопить солидный запас таким путем не удастся.

Если бы удалось охладить этот пар, который вечно висел над океанской поверхностью! Здесь, на экваторе, солнце работало как гигантская опреснительная установка, но чтобы выцедить драгоценную влагу из атмосферы и сконденсировать ее, требовалась какая-то обширная и прохладная поверхность – или пусть маленькая, но очень холодная.

Внезапно Одинцов посмотрел на свой летательный аппарат и в задумчивости потер виски ладонями. Пожалуй, стоило наконец разобраться с этой машиной. Ведь где-то в ней находился кондиционер, который за пять минут вполне успешно охлаждал воздух в кабине! Он поднялся и медленно обошел вокруг флаера, фюзеляж которого отливал жидким золотом в свете нарождающегося Баста.

Длина его суденышка, от остроконечного носа до тупо срезанной кормы с вертикальным треугольником хвостового стабилизатора, составляла метра четыре – при полутораметровой ширине передней части. Около трех метров занимала кабина; впереди, перед пультом, располагалось широкое сиденье пилота (оба, Одинцов и Грид, свободно умещались в нем), за которым был еще закуток, образовавшийся после удаления второго кресла – там они хранили припасы. Невысокие, но длинные дверцы с обеих сторон не откидывались на петлях, а сдвигались, прячась в корпус, и, для того чтобы их открыть, надо было отщелкнуть рычажки на ручках и приложить значительное усилие. Спереди и сверху, над пультом и креслом пилота, выдавался прозрачный колпак, аналогичный фонарям земных самолетов; цельный, плавно изогнутый и очень прочный, с закрепленным посередине световым плафоном, он был сделан из какой-то пластмассы. Остальная часть фюзеляжа состояла из двух слоев: внутренней обшивки, также явно пластмассовой, упругой и блестящей; и внешнего покрытия, походившего на зеркально отполированный металл.

Однако это розовато-золотистое вещество, звеневшее под ударами кинжала (не наносившими ему, впрочем, никакого ущерба), не являлось металлом – в том Одинцов был готов прозакладывать свою бессмертную душу. Слишком легким казался аппарат, и, скорее всего, его изготовили только из пластика, но фантастически прочного и стойкого. Из этого же материала были сделаны крылья, метра полтора в основании и три метра длиной; резко скошенные к хвосту, они сужались на концах. В целом аппарат напоминал Одинцову крылатую ракету класса «земля – воздух», отсутствие шасси или лыж типа вертолетных увеличивало сходство.

Днище флаера, в отличие от округлой верхней половины, походило обводами на лодку-плоскодонку с выступающими на полметра двумя килями, благодаря которым машина вполне прилично держалась на воде. Одинцов долго ломал голову, каким образом приземляется такой аппарат. Возможно, он садился на озеро или в водоем?.. Крайне сомнительно! Это было бы серьезным ограничением для летательной машины, а ее конструкторы явно знали свое дело. Скорее всего, она даже не касалась почвы, а после торможения зависала над землей, удерживаемая каким-то силовым полем.