Странник, пришедший издалека

— Вах, генацвале! Что меня крестить? Я и так крещеный, — возразил Джамаль, глядя на компаньона снизу вверх. Но Скиф замотал головой.

— Я не про тот крест, что тебе в детстве навесили. Когда в первый раз ходили мы в Амм Хаммат, ты был клиентом, а я — проводником. Ты вроде как куражился да развлекался, а я тебя лелеял и берег… Ну а теперь расклад другой, верно? Теперь мы в равных правах — идем вместе и деремся вместе, как Пал Нилыч со всей нашей командой… там, у Приозерского шоссе!

Брови Джамаля поползли вверх.

— Это где Сингапура убили? И еще двух ваших?

— Убили, — подтвердил Скиф, выбирая секиру потяжелее, — убили. Значит, команда нуждается в пополнении, так? И коль уж ты увязался за мной, звездный джинн, ты этим пополнением и будешь. Не Наблюдателем с Телга, а землянином и агентом звена С, разведчиком Системы.

Князь приглядел подходящую глыбу гранита и вытянулся рядом на земле; цепь и ошейник глухо заскребли по камню.

— Так ты меня, дорогой, и кличкой осчастливишь? — усмехаясь, произнес он.

— Как там у вас положено? Смерч, Скелет, Сердар или Сирена?

— На скелет ты не похож, на смерч и сердара не тянешь, а вот Сирена — в самый раз. Умеешь обольщать! — Скиф размахнулся и с одного удара перерубил цепь. — Но Странник все-таки лучше. Ты ведь Странник и есть — Странник, пришедший издалека.

Глава 3

ДОКТОР

Нити распались. Две главные струны, аметистовая и цвета алого рубина, по-прежнему были вместе, сопровождаемые тремя десятками иных, гораздо менее ярких паутинок — тех, что относились к неживым предметам. Но многие нити, столь же неощутимо тонкие, покинули первоначальный шнур и замерли в огромном пестром клубке Амм Хаммата. Эта картина, воспринимаемая им как разветвление цветных потоков, красок, запахов, мелодий, не представляла собой чего-то загадочного; с подобным он встречался раньше и знал, как идентифицировать такую ситуацию.

Странники расстались с частью своего снаряжения. Он смог бы проследить, с какой именно, но это означало дополнительный расход энергии и не являлось в данном случае необходимым. Сигнал тревоги не поступил, а значит, посланные в Мир Снов не подвергались серьезной опасности, что бы ни было потеряно ими — оружие, пища, приборы или иное добро. Неживое не представляло особой ценности; каждый предмет он мог извлечь вместе с людьми, когда их странствие завершится.

Обратный переход не требовал таких усилий, как предварительный поиск и Погружение. Связь с путниками и контроль их перемещений вообще не составляли труда; днем и ночью, бодрствуя и погружаясь в сон, он продолжал ощущать те струны Вселенской Арфы, что соединяли его с очередным фэнтриэлом. Цветные огоньки, обозначавшие тот или иной объект, светились где-то на рубеже ментального восприятия, но никогда не ускользали в полумрак подсознательного или в абсолютную тьму беспамятства. Стоило напрячься, как он чувствовал не только краски и цвет, но и тепло, запахи, звуки — весь спектр ощущений, порождаемых неизмеримо крохотными частицами Мироздания, чью плоть и разум он отправлял к иным мирам.

Удивительно, но путники — не все, но некоторые — будили в нем временами теплое ощущение сопричастности и интереса. Он не мог бы назвать это чувство дружбой или тем более любовью; сам по себе он являлся слишком странной личностью, изгоем и отщепенцем, неспособным испытывать ни дружбы, ни любви. Одно лишь равнодушие, безмерное равнодушие, столь же ледяное, как серый сумрак безвременья, царивший в Том Месте. Обычно люди не понимали его, а непонимание вело к страху, отвращению и грубой издевке — или в лучшем случае к недоверию и насмешкам. Так длилось десятилетиями, пока…

Пока он не встретил тех, кто понимал его и верил ему. Тех, кто согласился испытать его дар — а испытав, предоставил возможность играть на струнах Вселенской Арфы, погружаться в сплетенье мелодий и ярких красок, плыть из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов. Об ином он не мечтал.

И потому в последние месяцы он словно бы начал оживать, оттаивать, как земля, согретая жарким солнцем после долгой зимней стужи. Сопричастность и интерес были первыми признаками оттепели; он начал уже отличать одни живые огоньки от других, выделять некие мелодии, не слишком прислушиваясь к тем, которые оставляли его равнодушным. Разумеется, выбор этот касался только путников — людей, подчинявшихся его странному дару и в то же время руководивших им; все остальное человечество, все миллиарды разумов были лишь несыгранной мелодией и незажженной свечой.

Пожалуй, первым, кто пробудил в нем необычные чувства, стал обсидиан. Когда-то в молодости ему попалась книга о камнях; с тех пор палитра красок ожила в названиях самоцветов, а позже он добавил к ней и другие определения, проистекавшие из мира живого и неживого. Теперь он мог описать многие огни, сиявшие на струнах Вселенской Арфы, во всем многообразии оттенков; так, красное распадалось для него на цвета крови, зари, рубина, розы, шпинели, граната, зрелой вишни… Определений, впрочем, не хватало; Арфа была слишком велика, и разумом он ощущал намного больше, чем мог выразить словами.

Лишь обсидиан, несомненно, являлся обсидианом — твердой, но поддающейся обработке глыбой, что могла обратиться в лезвие боевого топора, в острие копья или наконечник стрелы. Этот минерал не годился для украшений; он нес в себе иные формы, более воинственные и грозные, свидетельства каменно-жесткого нрава и необычной судьбы. Он был любопытен, но терпелив; так, узнав о рубине, проникшем в Амм Хаммат, не велел возвращать его обратно, сказал — посмотрим. Как положено обсидиану, он выглядел темным — но в то же время с примесью некой прозрачности и чистоты, готовой вспыхнуть алмазным блеском. С ним ассоциировались запах табака, жар тлеющих углей и тревожный рокот барабана, резкий и частый, как пулеметная очередь.

Но Повелителя Мира Снов, музыканта, перебиравшего струны гигантской Арфы, этот звук не раздражал. Барабанная дробь вселяла не столько беспокойство, сколько уверенность: обсидиан мнился ему не источником страха и тревог, а символом надежности и защиты.

Случалось, другие камни и цвета, другие искры, скользившие по струнам из мира в мир, возбуждали его любопытство — тем большее, чем сложней была поставленная задача, чем изощренней оказывалась фантазия странников. В этом смысле фиолетовый огонек, колокол-аметист, пребывавший сейчас в Амм Хаммате, был пока что вещью в себе; в нем таилась немалая потенция, еще не раскрытая в самостоятельном поиске. До сих пор он лишь выполнял приказы обсидиана — шел туда, куда посылали, делал то, что было велено.

Рубин, его загадочный спутник, казался интереснее. В отличие от жаркого, твердого и шершавого аметиста, звучавшего ударом медного колокола, рубин оставлял ощущение прохладной гладкости; его мелодия напоминала протяжный звук трубы, провожающей заходящее солнце. Возможно, рубин являлся самым интересным объектом из всех, какие встречались Повелителю Мира Снов; в нем ощущалась некая двойственность, некая тайна, некое скрытое тепло, будто под холодной алой поверхностью пылала крохотная звезда, чей свет заставлял искриться и сиять ровные грани кристалла.

Да, этот рубин отличался редкостной необычностью! Совсем иного рода, чем обсидиан-защитник: не столь надежный и прочный, но неизмеримо более таинственный.

Последний эпизод лишь укрепил его в этом мнении, приоткрыв частицу тайны — паранормальный дар, присущий рубину. Не столь сильный, как его собственный, но вполне подходящий для того, чтобы нащупать проложенную им тропу. Иначе он не мог объяснить случившееся. Теперь он был уверен, что алый огонек, пылавший рядом с фиолетовым в огромном пестром клубке Амм Хаммата, не являлся галлюцинацией. Всякий, не исключая обсидиана, имел возможность в этом убедиться: два защитных кокона, два радужных пузыря, фиксировавших точки старта, неоспоримо доказывали, что аметист был не одинок.

И теперь, с тревогой и внезапно нахлынувшим любопытством, Владыка Мира Снов ожидал нового сюрприза.