Страница 11 из 18
— Мой! Жарить! Побыстрее, задница ксиха!
Остальное мясо из чистой половины без церемоний свалили в огонь, пылавший меж камней. Гиена принялся что-то бормотать, изредка касаясь туго натянутой кожи барабана; потом, когда хошавьи ребра, череп и хребет почернели, а прочее обратилось в прах, велел бросать в костер брюшину, внутренности и ноги. Пританцовывая, он несколько раз обошел жертвенник по кругу, тряся толстыми щеками и взывая то к Шаммаху, то к Хадару, и наконец устроился на трех седлах со Скифовой катаной в руке. На благородный японский клинок был насажен шмат мяса; Тха обнюхал его и начал жрать. «Чтоб ты подавился, гадюка», — подумал Скиф.
Он вдохнул запах горелой плоти, закашлялся и под угрюмыми взглядами шинкасов отступил подальше от жертвенного костра. К счастью, ритуал заканчивался; оба божества уже получили свое. Шаммах, гигантский Одноглазый Кондор Войны, чьим Всевидящим Оком являлось солнце, сожрал верхнюю почетную половину; Хадару, семиногому пауку с ядовитыми жвалами и бесчисленными звездами-глазами, досталась презренная нижняя часть. Согласно нехитрой шинкасской теологии, любая тварь — включая, разумеется, и человека — принадлежала от пояса и ниже злобному Хадару, а выше — грозному Шаммаху. В этом был определенный смысл, ибо у зверей вверху находилась голова с рогами, с пастью и зубами, а у человека, кроме того, две руки, в коих он держал оружие. Убивая топором, стрелой, рогом или клыком, все твари земные служили Великому Одноглазому. Что же касается нижней части тела, то в ней полезным был лишь детородный орган да отчасти ноги — топор и лук ими, конечно, не удержать, но можно хотя бы лягнуть врага. Все остальное считалось хранилищем мочи и кала, веществ гнусных и мерзких, коими завалена гигантская паутина, что плетет Хадар по ночам поперек бездонной небесной пропасти. В нее, разумеется, отправлялись все покойные враги шинкасов, тогда как сами степные удальцы после смерти обитали на спине Шаммаха, прыгая среди огромных перьев на манер блох.
Тха покончил с жарким, священной долей вождя и шамана, и плавно переместился на землю, ерзая по ней задом и скребя жирную грудь. Остальные воины, заправившись пекой, лепешками и сушеным мясом, тоже возлегли у огня, перед ровным валом мешков с припасами, свернутых сетей, набитых стрелами колчанов, луков и топоров. В этот вечер половецкие пляски, вероятно, не предусматривались — то ли потому, что Шаммаха с Хадаром уже задобрили жертвой, то ли из-за предстоящей назавтра нелегкой работы, то ли в связи с опасным демоническим соседством, не располагающим к танцам и развлечениям. Минут через пять шинкасы дружно захрапели, обратив ноздри к небесам; в хор этот вплетались далекий рык гиен, протяжные завывания хиссапов и заунывные вопли каких-то ночных птиц.
Уснули, впрочем, не все, как положено темной порой, когда яростное Око Шаммаха сменяют бесчисленные и холодные глаза Хадара. Не спал Скиф — жмурил веки, посматривал в нетерпении на Джамаля, не спал Дырявый, охранявший сегодня пленников, которые сгрудились в ярко освещенном пространстве меж двух костров; где-то в темноте дремали вполглаза Пискун и Две Кучи, как всегда присматривавшие за лошадьми. У Пискуна, тощего неуклюжего верзилы, был комариный голосок; напарник его вечно страдал животом — что, судя по всему, и явилось причиной для прозвища.
Скиф, которому полагалось теперь спать рядом с воинами, улегся с краю. Тут, на границе света и тьмы, он был почти незаметен; к тому же свежий ветерок отгонял неприятные запахи — дым костра и едкую вонь немытых тел. Принюхавшись, он различил чуть заметный сладковатый аромат, которым тянуло от рощицы падда. Медвяный бриз овевал его лицо, вселяя бодрость и готовность к действию; голова была на удивление ясной, мышцы наливались силой, сердце мерными ударами отсчитывало секунды.
Теперь он знал об этом сладком запахе неизмеримо больше прежнего. Воздействие его, вероятно, зависело от концентрации: в очень малых дозах аромат падда бодрил, но передозировка вызывала наркотический транс, более или менее глубокий, а затем — смерть. При определенных условиях, размышлял Скиф, это зелье можно использовать месяцами или годами — так, как Догал и прелестная Ксарин и как, несомненно, пользовались им шинкасы. Он почти уже не сомневался, что сладкая трава и пачки золотистого «голда» имеют одно и то же происхождение, однако гипотезу эту полагалось подтвердить. Сарагоса, его шеф, был из тех людей, которые верят не домыслам, но лишь твердо установленным фактам.
Костры начали прогорать. Рдеющие угли бросали слабые отблески на кучку жавшихся друг к другу пленников; редкие вспышки огня выхватывали на миг то лицо с опущенными веками, то нагую спину, скорченные плечи, поджатые к подбородку колени. Скиф глядел на этих синдорских крестьян, пытаясь угадать, как поведут они себя в бою и сколько их выживет после схватки. Вряд ли половина — шинкасы — были воинами опытными и безжалостными и к тому же вдвое превосходили пленников числом. Но иного выхода, кроме внезапной ночной атаки, Скифу в голову не приходило; он мог защитить этих людей лишь их собственными руками.
Дырявый сидел за костром, в трех метрах от связанных невольников, воткнув в землю древко секиры и опираясь на нее подбородком. Физиономию его скрывали длинные черные волосы, свисавшие до груди, и Скиф молчаливо порадовался, что не видит лица шинкаса: не так просто взглянуть в глаза человеку, которого через четверть часа отправишь на тот свет. Разумеется, Дырявый был скорей шакалом, чем человеком, — такой же хищной тварью, как заключенные из вилюйской тайги и таиландские мафиози, едва не превратившие Скифа в калеку. Вспомнив об этом, он успокоился. Как говаривал майор Звягин, если обед на столе, остается только вытащить ложку.
Так он и поступил — но вместо ложки была у него остро заточенная стальная проволока, более надежная, чем топор или кинжал. Сжимая ее в кулаке, Скиф то посматривал на Джамаля, то переводил взгляд на амм-хамматское ночное небо: багровая Миа с усердием лезла вверх, на востоке разгоралось серебристое сиянье Зилура, и света с каждым мгновением становилось все больше.
Наконец князь сделал призывный жест, чуть заметно кивнув на дремлющего шинкаса. Скиф перевернулся на живот, бесшумно пополз в полумрак, распластавшись по земле, словно гигантская рептилия; его руки и колени ощущали мягкую влажную почву, грудь приминала траву, какой-то камешек упорно давил у самого локтя. Через секунду он вспомнил: не камешек вовсе, а маленькая круглая коробочка, запрятанная в нарукавном кармане, прощальный дяди Колин дар. Он так и не успел ее вытащить и рассмотреть: события обрушились на него стремительной лавиной. Сначала откровения Джамаля, звездного странника, потом — шинкасы… Совсем немало для четырех прошедших дней!
Он подтянул колени к груди, привстал на четвереньках и прыгнул. Левая рука метнулась вперед, клещами стиснув челюсти шинкаса, правая ударила сильно и резко, направив стальной стерженек в ямку под затылком. Дырявый всхрапнул, дернулся и тут же обмяк, словно куль с мукой; Скиф почувствовал, как на мгновение вздулись и опали упругие мышцы, как что-то влажное потекло по ладони — вероятно, шинкас прокусил губу. Освободив его от ножа, топора и кинжала, он приподнялся и бросил взгляд на спящих степняков.
Все было тихо — если не считать басистого разноголосого похрапывания да стонов ночной птицы, парившей где-то в вышине. Таинственно мерцали угли, багровый свет Миа скользил по травам и камням, поблескивал алыми всполохами ручеек, за которым паслись лошади. До них было не меньше сотни метров, и Скиф полагал, что ни Пискун, ни Две Кучи не всполошатся; оба сторожа сейчас наверняка дремали, устроившись под каким-нибудь обросшим мхами валуном.
Мимо угасающего костра Скиф проскользнул к Джамалю — тот, не теряя времени, уже вовсю трудился с ножом над прочными ремнями. Избавить синдорцев от ошейников и цепей он, конечно, не мог, но цепи не помеха в драке; главное, чтоб не гремели и не путались в ногах. Большинство синдорцев обматывали их вокруг пояса.