Кононов Варвар

Во второй раз он пришел в себя уже в палате, на узкой и жестковатой постели. Рядом сидел врач, но не тот хмурый из «Скорой помощи», а годами постарше, круглолицый, чисто выбритый и улыбчивый. Светило солнце, щебетали птицы, больничные запахи мешались с ароматом зелени, а где-то неподалеку звенела посуда и слышался женский голос, скликавший пациентов к завтраку. Ким обнаружил, что лежит на спине, что левое его плечо до самой шеи загипсовано, а торс и голова – в тугих повязках. Болело вроде бы все – скула под глазом, руки, ребра, ноги, – но не слишком сильно. Ким поморгал и просипел:

– Это я где?

– Это вы в Седьмой городской больнице имени убиенных великомучеников Бориса и Глеба, – с охотой сообщил врач. – Отделение черепно-мозговой травмы. Сесть можете?

Ким заворочался и, приподнявшись с помощью доктора, ощупал правый глаз. Фонарь, похоже, там наливался изрядный. Кроме того, в ребрах кололо, плечо постреливало болью, но не так, чтоб очень. Терпимо.

Врач показал ему два пальца.

– Сколько?

– Два.

– Головка не кружится? Не тошнит?

– Вроде бы нет.

– Вроде бы или точно?

Прислушавшись к своим ощущениям, Ким подтвердил:

– Точно. А что у меня, доктор?

– Главное, чего нет. Вас капитально отделали, но обошлось без сотрясения мозга. Повезло, голубчик… Все остальное – мелочи, – заметил доктор и начал с улыбкой перечислять: – Ключица у нас сломана, кровоподтек под глазом, трещины в четырех ребрышках плюс множественные ушибы головы и иные телесные повреждения вроде ссадин, царапин и синяков. Следствие побоев средней тяжести… – Он вздохнул с сочувствием и спросил: – А били-то тебя за что, болезный?

– За девушку вступился, – насупившись, пробормотал Кононов. – Их двое, я один… Здоровые лбы! Сперва о стену шмякнули, а потом…

– Что потом?

– Потом – не помню, – отозвался Кононов и, подумав, добавил сакраментальную фразу: – Очнулся – гипс…

Врач снова вздохнул:

– Ну, вспомните, расскажете. Придут к вам из милиции… А пока лежите. Палата – самая тихая на отделении, всего три койки, и в одной – Кузьмич. Он вам завтрак принесет, а сестричка – таблеточки. Лежите! Завтра попробуем встать на ножки, и – на повторный рентген… Темечко посмотрим… нет ли там все же трещины…

Он поднялся, взмахнул полами халата и исчез за дверью.

Ким, осматриваясь, повертел головой. Койка его стояла у стены, в ногах поблескивало зеркало над раковиной, в углу был стол и пара стульев, а рядом – шкаф с полуоткрытой дверцей и одежными вешалками. Еще тут имелись две такие же, как у него, кровати, одна, ближняя, – пустая, а на дальней лежал парень примерно его лет или чуть-чуть за тридцать. Лежал тихо, вытянув руки поверх одеяла, не моргая и уставившись взглядом в потолок.

Кононов откашлялся.

– Ким меня зовут… А тебя как?

Парень не реагировал.

– Ночью меня привезли… Ты уж извини за беспокойство…

В ответ – молчание.

– Разбудили тебя, наверное? – сделал новую попытку Ким, но его сопалатник по-прежнему не откликнулся, напоминая видом скорее усопшего, чем живого человека. Должно быть, серьезно травмирован, решил Кононов; что-нибудь черепно-мозговое, проникшее до речевого центра. Он осторожно пощупал ребра под тугой повязкой: слева болело, справа – нет. Ну и слава богу…

Дверь скрипнула, и в палате возник тощий красноносый старичок с двумя тарелками: в одной дымилась каша, а на другой, как на подносе, располагались яйцо, хлеб и пластиковая кружка с чаем. Бодрой походкой старик направился к Киму.

– Новенький, пацан? На, пожуй да похлебай больничный харч… Харч-то ничего, а вот посудины у кухонных стервоз еле выпросил! Тут, понимаешь, всяк со своей тарелкой, а казенные, видать, разворовали. Сперли! И чашки сперли, и термуметры, и всю державу… – Он присел к Киму на постель. – Ты ешь, я подсоблю… Как зовут-то?

– Ким.

– А я – Кузьмич. Бессменный обитатель здешних мест и ветеран-дежурный!

Есть Киму не хотелось, но все же он расправился с яйцом и проглотил немного каши – рисовой, почти без соли и без масла. Он вознамерился потолковать с бессменным ветераном, узнать о больничных порядках и про третьего их соседа, похожего на труп, но тут к ним в комнату началось паломничество. Первой пришла сестра-хозяйка, и Ким расписался за одеяло, халат, подушку и постельное белье; потом заявилась другая сестра, заполнила историю болезни: Ким Николаевич Кононов, семидесятого года рождения, филолог по образованию, живет там-то, страдает тем-то. Увековечив это в медицинской карте, она велела навестить регистратуру после грядущего выздоровления – с паспортом и страховым свидетельством. Не успел Ким отдышаться, как в палате возник мрачный милицейский лейтенант, снял допрос, зафиксировал кличку «Гиря», имена «Петруха» и «Дарья Романовна», осведомился о полученных увечьях и, узнав, что они не смертельны, повеселел и стал уговаривать Кима обойтись без заявления. Все одно, злодеев не поймаем, толковал лейтенант, Петрух таких с гирями и разновесками у нас полгорода и все бритоголовые, а если девушку искать, так тоже не найдешь: каждая вторая – Дарья, и треть из них – Романовны. Ким слабо сопротивлялся, толкуя про шестисотый «Мерседес», про Генку-костоправа с Энгельса, про рыжие локоны Дарьи Романовны и про ее сестрицу, которая пляшет на слонах. Но о последнем он, вероятно, сказал зря; лейтенант опять нахмурился, буркнул что-то о слуховых галлюцинациях и сообщил, что слоны в Петербурге не водятся, а вот «глухарей» полным-полно, и это явление нежелательное. Ким, утомившись от споров, сдался. Конечно, ему хотелось найти красавицу-беглянку, а заодно Петруху с Гирей и сделать так, чтобы свершился над ними правый суд… Это с одной стороны, а с другой – «глухарь» он и в Африке «глухарь». Не любят эту птицу ни в милиции, ни в полиции… Словом, лейтенант ушел довольный, а у койки Кима вдруг нарисовалась обещанная медсестричка с таблеточками, и от тех таблеток он проспал до вечера глубоким сном.

В восьмом часу, когда они с соседом ужинали тощей котлеткой, вермишелью и компотом, Кононов, поглядев на третьего сопалатника, спросил:

– А этот как же? Не говорит, не двигается, не ест… Шахтер, что ли? Голодовку объявил?

– Не шахтер он, а по водопроводной части. Прыгун-сантехник! – ухмыльнулся Кузьмич. – С ним, вишь, такая история… Ходит по людям, чинит другое-третье и принимает, коль поднесли, – а подносят-то всюду! Без воды, дело известное, ни туды и ни сюды, особливо без горшка и без толчка… Ну, напринимался! И помстилось ему, болезному, будто завелся кто-то в евоной башке. Может, черт или какой иной чебурашка… Кумекаешь?

– Не очень, – признался Ким, но тут же, вспомнив про колдуна Небсехта и поселившегося в нем демона, кивнул: – Раздвоение личности, что ли? Шизофрения? Белая горячка?

– Об энтом не ведаю – может, горячка, может, на заду болячка… Однако черт чебурахнутый его допек! Ну, взял пацан пузырь – за свои, за кровные, – принял, значит, и в окошко! А квартера, вишь, на шестом этаже, однако по пьяни никакого эффекту… Приложился разок об асфальт, руки-ноги целы, ребра тож, а в мозгах сплошное мельтешение! Теперича лежит, молчит и кушает через клизьму…

– Внутривенно, – заметил Кононов, с профессиональным интересом слушая колоритную речь Кузьмича. Потом, оглядев сантехника – надо же, шестой этаж, и ничего! – спросил: – Меня вот били, этот сам в окошко прыгнул, а с вами что за беда приключилась? Как-то не похожи вы на больничного ветерана… бодрый слишком…

Кузьмич прикоснулся к носу в розово-сизых прожилках и грустно покачал головой.

– Одна лишь внешность, что бодрячок… У меня, понимаешь, болезнь особая, мозговая – идеонсекразия, мать ее! Полной посудины видеть не могу!

– Какой посудины? – полюбопытствовал Ким.

– Само собою, стакана! Меня уж чуть в алкаши не прописали… Однако выручил племяш. – Кузьмич наклонился пониже к уху Кима. – Племяш мой тута служит доктором… пацан хороший, ласковый… да он у тебя давеча побывал… Держит в палате месяц-другой при самых безнадежных пациентах… Ну, помогаю, чем могу…