Живая земля

– Вот так они и жили, – презрительно сказал Студеникин. – Полулежа. Метились пальцем в небо. Пока сами себя не погубили… – Он положил руку на плечо Дениса, кивнул на изваяние. – Хорош, правда? Знаешь, как называется?

– Скажи.

– «Безмятежность», – торжественно произнес Глеб. – Работа скульптора Гриши Дно. Оригинал. Внизу мне сразу дают за нее десять тысяч червонцев. А в Англии работы этого периода стоят по два-три миллиона фунтов.

– Десять тысяч, – пробормотал Денис, пропустив мимо уха информацию о фунтах. – Давай займемся.

– Займись, – небрежно разрешил Студеникин. – Она весит полторы тонны. Гриша Дно работал только в бронзе. Я прикидывал вытащить ее через крышу, на тросе, грузовым вертолетом. Рейс грузового вертолета стоит три тысячи червонцев. Еще тысячу – разрешение на полет над городом. Еще пять – сунуть кому надо, чтоб не задавали вопросов. И пятьсот пилоту – за молчание.

– Итого, девять с половиной.

– Правильно. Глупо возиться за пять сотен.

– А я бы повозился, – тихо произнес Денис. – Большое дело, хорошие деньги.

– Ну и дурак, – мрачно сказал Глеб. – Сказал тоже: «большое дело»… Мой тебе совет: не лезь в большие дела. Никогда. Таскай балабас – целее будешь.

В словосочетание «большое дело» Студеникин вложил столько ядовитого презрения, явно выстраданного, что Денис мгновенно поверил своему товарищу. Не на сто процентов, конечно, – но поверил.

Правда, почти столько же презрения Глеб вложил и в совет насчет балабаса.

Теперь он стоял возле одной из широких дверей; подняв лицо вверх, махал кому-то рукой.

Дверной замок щелкнул. Распознавателя нет, сообразил Денис. Древняя система: возле входа видеокамера, а внутри экран и кнопка. Увидел своего – впустил. Внизу, на вторых и третьих этажах, теперь тоже у многих так. Распознаватели выходят из моды. Умные двери, впускающие своих, а чужих не впускающие, были популярны до искоренения, когда заросшая стеблями Москва наслаждалась изобилием и безопасностью. А сейчас все иначе. «Своих» мало, «чужих» много, каждый «свой» завтра может стать «чужим», и наоборот. Поставишь умную дверь, с распознавателем, а потом придется каждый месяц заново настраивать наивную автоматику, ничего не понимающую в человеческом коварстве.

Денис, впрочем, недооценил владельца старинной охранной системы. Внутри, по стенам просторного коридора, висел не один экран, а два десятка; просматривался весь атриум, и безмятежная скульптура великого Гриши Дно, и затянутые паутиной коридоры, и даже лестница возле входа на этаж.

– Доброй ночи, – вежливо сказал Глеб.

Открывший дверь был худ, бородат, от него пахло немытым телом и – густо – некой туалетной водой, из тех, что продаются в «Торгсине» по три червонца за маленькую скляночку.

– Ага! – скрипучим голосом воскликнул бородатый и захихикал. – Барахлишко приехало! Заруливай, мил-человек. И дружок твой тоже пусть заходит… Гостям рады…

– Это Денис, – сказал Глеб. – Я про него тебе…

– Помню, помню.

Бородатый повернулся спиной и зашагал по коридору, шаркая; Денис посмотрел на Студеникина; тот с серьезным лицом погрозил ему пальцем, веля быть настороже, и оба двинулись следом за хозяином дома.

Обиталище Постника поразило Дениса. Возле дальней стены полыхал камин, чуть ближе несколько десятков свечей, укрепленных в разномастных подсвечниках, отвоевывали у темноты обширный овальный стол, заставленный посудой, бокалами и бутылками, несколько кресел и широкую кровать под балдахином; судя по улетавшим в бесконечность звукам шагов, зал был огромен. Пахло едой, горячим воском, пылью, табачным дымом, носками, гнилыми фруктами, кислым пивом, горелой бумагой, почему-то бенгальскими огнями, но запахи не раздражали, ибо было свежо; пока Денис подходил к столу, его лицо несколько раз огладил тугой сквозняк.

Постник имел глаза безумца, лицо алкоголика и тело ребенка-переростка. Завернутый в грязный, во многих местах прожженный атласный халат, с голой узкой грудью, с тонкой жилистой шеей, украшенной множеством цепочек, непристойно мерцающих из-под жидкой нечистой бороды, с падающими на лоб и плечи длинными сальными волосами, с глазами, провалившимися в глазницы, в оранжевых огнях свечей он напоминал миниатюрный готический собор.

Студеникин снял с плеч рюкзак, поставил на пол, раскрыл. Бородатое существо приблизилось, пнуло босой ступней. Высыпались упаковки, свертки, пакеты, коробки, контейнеры.

– Что нам сегодня принесли… Жратву вижу… Бухло тоже вижу. Ага, батареи. Можно включить свет. И даже отопление… – Бородатый поднял глаза на Дениса. – Включим свет, а?

Денис пожал плечами.

– Правильно, – похвалил Постник. – При свечах чище. Как там? Мессир не любит электрического света, хе-хе… Ага, и зубочистки не забыл! Воды сколько?

– Пятнадцать литров, – ответил Глеб и сделал Денису знак. Денис отцепил лямки, поставил на пол канистру. Спина немедленно заболела, и он, не удержавшись, сделал несколько вращательных движений плечами.

– Тяжко? – осведомился Постник, сделал шаг вперед и всмотрелся в лицо Дениса. – Что скажешь, человечек? Тяжко тебе?

Его дыхание пахло алкоголем.

Денис молчал. Постник поднял ладонь – на каждом пальце по драгоценному перстню – и ткнул себя в грудь.

– Смотри на меня. Видишь? Знаешь, кто я? Думаешь, я безумный дурак? Который окопался на верхотуре, чтоб все про него забыли? Нет, брат мой. Я тот, кому тяжелее всех. Если бы знал, как мне тяжко… Если б ты взял хоть пятую часть моей тяжести, ты бы сошел с ума через неделю…

Он запустил пальцы в волосы, замычал, затряс головой, потом – всем телом; что-то выпало из халата, со стуком ударилось о ковер. Постник тут же прервал драматическое рыдание, деловито нагнулся, подобрал. Взвесил в руке мощный пистолет неизвестной Денису марки.

Денис напрягся, но вдруг – почему-то лишь сейчас – понял, что оружие лежит повсюду. На столе – в луже пролитого коньяка, – и меж подушек кресел, и на смятых простынях постели, и на каминной полке; в любой точке жилого пространства минимум два огромных ствола – новеньких, вороненых – пребывали на расстоянии вытянутой руки хозяина дома.

– Ладно, – весело произнес хозяин, спрятал оружие в складках одежды и гулко хлопнул в узкие ладошки. – Давайте выпьем и пожрем! И не просто пожрем, а мяса жареного пожрем. Будьте как дома. Хотите в сортир – он налево. Тут у меня трапезная, она же опочивальня. Там – тронная, счас прогуляемся, сами все увидите. А там – алтарная, туда не пойдем, потому как вам не положено. С ума сойдете, как я, грешный. Я сам туда давно не хожу. (Он громко икнул.) Но к делу. Вон там, под крышкой, мясо. Лично жарил! Настоящая аргентинская говядина! Хватайте и питайтесь. Вон красненькое, сухарь, урожай две тыщи девяносто первого, в новых деньгах – двадцать чириков за пузырь… Икорочка, балычок, маслины… Устриц не предлагаю – протухли, по-моему… Там вон сыры, там фрукты, только их мыть надо… Всего навалом. Только баб нету.

Он посмотрел на Студеникина, недвижно стоявшего возле разоренного рюкзака, и рассмеялся, показывая коричневые зубы.

– Привел бы ты мне бабу.

Глеб молча покачал головой.

– Не хочешь, – сварливо процедил Постник.

– Женщин не доставляем, – отчеканил Студеникин. – Ни за какие деньги. Все доставляем, женщин – не доставляем.

Бородатый отшельник схватил фужер, неверной рукой плеснул из бутылки, выпил. Половина потекла по бороде.

– И правильно! – вскричал он. – И правильно! – Но тут же понизил голос. – Только гонишь ты мне, юноша. У меня есть соседи. Один – двумя этажами ниже, в юго-западном крыле, а второй – этажом выше, в северном. Бывает, мы перезваниваемся. Тот, что в северном крыле, говорил, что ему приводили баб, и не раз.

– Это он кислоты пережрал, – спокойно возразил Глеб, продолжая стоять недвижно. – Вот и гонит. А когда ты с ним опять созвонишься, передай от меня, Глеба Студеникина, что, если он еще раз такую сказку кому-нибудь расскажет, я его лично из окна выкину. Этот дом – мой. И вся доставка идет строго через меня. В мои башни пацаны баб не водят.