Игра для героев

Человек стал спускаться. Когда он приблизился настолько, что солнце уже не мешало мне смотреть, я разглядел, что он по званию майор, а также награды: крест «За выдающиеся заслуги» и Серебряная Звезда в обрамлении дубовых листьев могли означать многое. Как кто-то однажды заметил: лишь тот, кто награжден, знает, чего стоит награда, да еще могут догадываться об этом те, кто был с ним в одном бою. С другой стороны, когда человек подошел еще ближе и стали видны его погоны, я понял, что он рейнджер, то есть из разведывательно-диверсионного подразделения, а я раньше слышал, что разница между ними и нашими коммандос невелика.

– Так вы видели его? – терпеливо, но настойчиво повторил он свой вопрос.

Он был просто прелесть: этакий американец девяностых годов, попавший за границу и пытающийся втолковать что-то тупому мужичью, совсем как в романах Генри Джеймса.

– Да уж прямо и не знаю, что бы такое ответить, – сказал я с приличным случаю корнуоллским акцентом.

– Можно бы и пояснее, а?

Грубый шотландский голос прозвучал так же неожиданно, как появилась ладонь, обхватившая мое плечо и развернувшая меня в противоположную сторону. Это был еще один рейнджер, на этот раз старший сержант, отчего его шотландский акцент становился еще более интригующим. У него было грубое скуластое лицо и тяжелый взгляд; глаза казались распухшими от шрама, выдававшего заправского бойца. Не приведи Бог встретиться с таким человеком на рассвете прелестного апрельского утра...

– А ну-ка, парень, давай еще раз, только пояснее, – прорычал он, тряхнув меня, словно крысу.

Славный, крепкий парень, как раз такой, какие нужны для ночного штурма или десанта на плацдарм под огнем; но ведь и я выжил, уцелел, проведя пять лет в мире, которого он никогда не знал. В мире, где сила – это еще не все и мужество – еще не все. Где приход каждого нового дня – чудо. Где выживаешь главным образом потому, что не думаешь о том, выживешь ты или нет.

Я ухватился за руку, которая меня держала, изогнулся так, как учил меня тренер-японец в старом деревенском доме в графстве Суррей весной 1940 года, и швырнул сержанта через бедро. Скатившись футов на двадцать вниз, он угодил в куст можжевельника.

Я взглянул на майора и с легкой улыбкой сказал:

– Он допустил ошибку. Не позволяйте ему совершить еще одну.

Озадаченный майор пристально посмотрел на меня, затем что-то блеснуло в его взгляде. Он что-то понял, но прежде чем успел раскрыть рот, сержант ринулся на меня снизу, как раненый зверь. Когда он был от меня в шести футах, я выхватил из кармана свою старую финку с пружинным лезвием, которую добыл в Бретани на втором году войны.

Послышался зловещий щелчок, и лезвие выскочило из рукоятки. Он застыл на месте, затем, пригнувшись, начал подходить ближе.

– Грант, ни с места! Это приказ! – твердо бросил ему майор.

Грант продолжал стоять пригнувшись, испепеляя меня разъяренным взглядом, готовый убить, как вдруг донесся другой голос, высокий и чистый:

– Оуэн, Бога ради, что там происходит?

Вниз по тропе спешил человек, которому было за шестьдесят, седоволосый, с продолговатым, не слишком красивым лицом и в очках в стальной оправе. На нем был старый плащ, в руке зонтик, и всем своим видом он напоминал прочно укоренившийся в представлении людей образ оксфордского профессора. Им он как раз и был тогда, когда мы познакомились, хотя с той золотой поры таланты его на упомянутом поприще уже поугасли.

Убрав лезвие, я простонал:

– О нет, только не ты, Генри! Кто угодно, только не ты!

Майор Эдвард Арнольд Фитцджеральд и его американский громила шотландского происхождения, насупившись, удалились после того, как Генри официально представил меня, и я, покачав головой, сказал:

– Беда людей, подобных Фитцджеральду, в том, что они не могут принять человека таким, каков он есть.

– Но, мой дорогой Оуэн, – поднял удивленно брови Генри, – он именно и принял тебя таким, как ты выглядишь. Ты давно смотрелся в зеркало? Я бы ни за что не подумал, что в войсках его величества есть полковники, способные шляться с золотой серьгой в левом ухе.

– Но ты всегда говорил, что я – индивидуалист, – напомнил я ему. – Что слышно с фронта?

– Первая бригада коммандос вчера подошла к Люнебургу.

– Потом они будут обдумывать, как переправиться через Эльбу.

– Пожалуй, так, – кивнул он.

Мы присели на выступающий камень утеса, и он, достав портсигар с довольно редкими турецкими сигаретами, которые очень ценил, предложил одну мне.

– Досталось же мне от тебя на первых порах, когда мы впервые познакомились, – сказал я. – Помнишь? Неотесанный мальчишка с острова пришел в Оксфорд получать образование.

Он слабо улыбнулся, и на его лице промелькнула легкая тень грусти.

– Давненько это было, Оуэн. Много воды утекло с тех пор.

– А чем ты будешь заниматься, когда все кончится? – спросил я. – Опять станешь Генри Брандоном, наставником и членом братства при соборе. Всех усопших в университете и все такое прочее?

Пожав плечами, он возразил:

– К прежнему вернуться никто не может, Оуэн. Думаю, это невозможно.

– Ты хочешь сказать, что не желаешь вернуться?

– А ты?

Как всегда, он задел меня за живое.

– Вернуться к чему? – ответил я с некоторой горечью.

– Ладно, не надо переживать. Тебе это не к лицу. Я на днях прочитал твой роман. Четвертая допечатка за один месяц. Потрясающе!

– Значит, он тебе не понравился.

– Какая разница? Зато он приносит тебе хорошие деньги.

Это было правдой, и я готов был поблагодарить его, но все же это меня раздосадовало – смутно, но достаточно для того, чтобы потерять самообладание.

Он глубоко вдохнул солоноватый воздух и широко раскинул руки в стороны.

– Как прекрасно, Оуэн. Как прекрасно. Я так завидую тебе, что ты здесь живешь... И я рад, что вы с Мэри Бартон сошлись. Наверное, вы были созданы друг для друга.

И это тоже было правдой. В течение шести недель в госпитале, когда я совсем не мог видеть, я диктовал свою книгу ей, и это была единственная неистовая страсть, которая спасла меня от сумасшествия.

– Я очень благодарен Мэри, – сказал я. – Я должен ей больше, чем смогу вернуть.

– Но ты не любишь ее?

Снова он попал мне в сердце с беспощадной точностью. Я встал и отшвырнул пальцами окурок за край утеса.

– Ладно, Генри, давай ближе к делу. Чего ты хочешь?

– Это очень просто, – сказал он. – У нас есть для тебя работа.

Как громом пораженный, я смотрел на него пристально, затем громко расхохотался:

– Шутишь небось. Войне конец. В Европе она вряд ли продлится дольше пары месяцев. Тебе это так же хорошо известно, как и мне.

– На материке – да, но острова в проливе – другое дело.

Я нахмурился, но он, вытянув вперед руку, остановил меня:

– Дай мне объяснить. Уже несколько месяцев военно-морское соединение сто тридцать пять готовит операцию «Яйцо в гнезде» по освобождению островов пролива Ла-Манш, но эту операцию планируется провести только после того, как немецкий гарнизон сдастся. Все наши надежды на то, что не придется воевать на побережье. Для гражданского населения это может стать катастрофой.

– Ты полагаешь, что они могут попытаться удержаться там после разгрома в Европе?

– Давай рассуждать так. Вице-адмирал Гуффмейер, командующий войсками на островах пролива Ла-Манш, всячески демонстрирует намерение воевать. В ночь на восьмое марта он атаковал Гранвиль с двумя тральщиками. Они уничтожили три корабля и кучу оборудования в доках. Когда Денитц поздравлял его, Гуффмейер заявил, что готов продержаться на островах еще год.

– А не мог он блефовать?

Генри снял очки и стал тщательно протирать стекла носовым платком. Потом ответил:

– В течение ряда лет Гитлер направлял людей и боевую технику на острова. Он опасался, что мы можем вторгнуться туда первыми, чтобы получить трамплин для прыжка в Европу.