Время моей Жизни

Во время учебы в дублинском Тринити-колледже мой отец победил на Европейских межуниверситетских дебатах, он член почетного Общества королевских барристеров, чей девиз «Nolumus Mutari», то есть «Никаких перемен», и это отлично его характеризует. Я знаю о своем отце только то, о чем извещают мир грамоты и почетные свидетельства, висящие у него в кабинете. Раньше мне казалось, что он окружен ореолом великой тайны, в которую я однажды сумею проникнуть. Казалось, что я разгадаю его секрет и все вдруг обретет истинный смысл, и тогда, на закате его дней — когда он будет стариком, а я уважаемой, прекрасной, самостоятельной и преуспевающей дамой с потрясающим мужем и длиннющими стройными ногами, у которых будет лежать весь мир, — тогда мы наверстаем упущенное. Теперь я вижу, что никакой тайны нет, он просто устроен так, как устроен, а не любим мы друг друга потому, что ни единой своей частичкой не ощущаем взаимопонимания.

Стоя в дверях, я наблюдала, как он склонился над бумагами, низко сдвинув очки на нос. Ряды книжных полок протянулись вдоль дубовых стен его кабинета, стойкий запах пыли, кожи и сигар пропитал здесь все насквозь, хоть отец и бросил курить десять лет назад. Я испытала крошечный прилив нежности, вдруг увидев, как сильно он постарел. Старики как дети — что-то в их манере вести себя вынуждает нас любить их, несмотря на то, что они равнодушны и эгоистичны. Какое-то время я стояла, присматриваясь и прислушиваясь к этой неожиданной нежности, и было бы уже нелогично просто развернуться и уйти, не говоря ни слова. Я кашлянула, а потом решилась легонько постучаться в открытую дверь, отчего целлофановая обертка букета громко зашуршала. Он не оторвался от бумаг. Я вошла в кабинет.

Стояла и терпеливо ждала. Потом нетерпеливо. Потом мне захотелось запустить букет ему в голову. Или лучше оборвать все цветы, лепесток за лепестком, и швырнуть ему в лицо. Естественная радость от встречи с отцом переросла в привычное раздражение и злость. С ним всегда все трудно, все непреодолимо и неловко.

— Привет. — Это прозвучало так, будто мне снова лет семь.

Он не взглянул на меня. Вместо того закончил читать одну страницу и затем прочел следующую. Наверное, на это ушла одна минута, но мне показалось, что все пять. Наконец он поднял на меня глаза, снял очки и воззрился на мои босые ноги.

— Принесла вам с мамой эти цветы. Хочу найти для них вазу.

Больше всего я сейчас напоминала себе Красную Шапочку с ее «принесла вам пирожков и горшочек масла».

Молчание.

— Здесь вазы нет.

Мысленно я слышала, как он добавил «гребаная идиотка», но поручиться нельзя, поскольку он из тех, кто говорит «невменяемая», что бесит меня до крайности.

— Да, я знаю. Просто решила сказать «привет» по дороге.

— Ты останешься на обед?

Интересно, что он подразумевает. Хочет, чтобы я осталась, или наоборот? Но что-то он точно подразумевает, он никогда ничего не говорит просто так, в каждой фразе имеется подтекст, например что я законченная имбецилка. Я пыталась понять, что он имеет в виду и что из этого следует. Но не поняла и в итоге сказала:

— Да.

— Увидимся за обедом.

Что означало: «Зачем ты отвлекаешь меня от дела своим кретиническим приветом, если мы все равно с минуты на минуту встретимся за одним столом, идиотка ты невменяемая».

Он надел очки и погрузился в чтение. Мне снова неудержимо захотелось запустить в него цветами, отрывать их один за другим и пулять ему в лоб, но из уважения к букету Эдит я не стала этого делать, а развернулась и пошла прочь, и паркет противно скрипел под босыми ногами. Придя на кухню, я бросила букет в раковину, перехватила кое-чего пожевать и пошла обратно в сад. Отец был уже там, здоровался с сыновьями. Крепкие рукопожатия, глубокие звучные голоса: спектакль под названием «Мы — мужчины». Потом они в момент проглотили по фазаньей ножке, сдвинули оловянные кружки, облапали парочку девиц за сиськи, утерли лоснящиеся губы и дружно рыгнули — так мне, по крайней мере, привиделось, — а затем уселись за стол.

— Милый, ты еще не поздоровался с Люси, она ходила за вазой для чудесного букета, который нам подарила.

Мама опять улыбалась мне так, точно лучше меня никого на свете нету. Никто на свете лучше нее так улыбаться не умеет.

— Мы уже виделись в доме.

— О, прекрасно. — Мама не сводила с меня глаз. — Ты нашла вазу?

Я посмотрела на Эдит, которая ставила на стол корзинку с рогаликами.

— Да, нашла. На кухне, рядом с мусоркой. — И я ласково улыбнулась, зная, что она сочтет, будто я туда их и отправила, чего я не сделала, но мне хотелось ее подразнить.

— Конечно, там ты уже и пообедала, — так же ласково откликнулась Эдит, и мама растерянно поглядела на нас. — Вина? — спросила Эдит, обращаясь поверх моей головы ко всем, кроме меня.

— Нет, не могу, я на машине, — тем не менее откликнулась я. — А вот Райли мечтает выпить бокал того вина, что подарил отцу.

— Райли на машине, — сказал отец, ни к кому конкретно не адресуясь.

— Глоточек-то ему можно.

— Людей, которые садятся за руль выпив, следует отправлять в тюрьму, — отрезал он.

— Тебя же не смутило, что он выпил бокал красного на прошлой неделе.

Я старалась, чтобы это не прозвучало вызывающе, но у меня не слишком получилось.

— Если бы на прошлой неделе один невменяемый водитель не сел за руль пьяным, его маленький сын не вылетел бы сквозь лобовое стекло.

— Ну, Райли, я же тебе говорила!

Конечно, это прозвучало бестактно, а я отчасти этого и добивалась, чтобы досадить отцу, который тут же принялся беседовать со своей матерью, словно я ничего и не говорила. Райли осуждающе покачал головой — то ли из-за моего чувства юмора, то ли из-за того, что ему не удастся пригубить отцовского вина. Как бы то ни было, пари он проиграл. Он полез в карман, достал двадцать евро и вручил мне. Отец наблюдал за этой транзакцией весьма неодобрительно.

— Я был ей должен, — пояснил Райли.

Никто за этим столом не верил, что у меня была возможность дать взаймы, так что все обернулось против меня. В очередной раз.

— Знаете, — сказала мама, когда Эдит закончила разносить еду и все затихли, — Ифа Макморроу на прошлой неделе вышла замуж за Уилла Уилсона.

— Ой, как я рада за нее, — восторженно сказала я, запихивая в рот рогалик. — А кто такая Ифа Макморроу?

Райли расхохотался.

— Вы вместе ходили на танцы, дорогая, на степ. — Мама смотрела на меня с искренним удивлением: как это я могла забыть девочку, с которой мы в шесть лет занимались степом. — А у Лауры Макдональд родилась дочка.

— Ур-р-ра!

Райли с Филиппом рассмеялись. Больше никто. Мама попыталась было, но не сумела.

— Я встретила ее мать вчера на экологической ярмарке, она показала мне фотографию. Пре-елестнейшая малышка. Так бы ее и съела. Представьте, Лаура вышла замуж и в тот же год родила ребенка.

Я натянуто улыбалась. Райли сверлил меня взглядом, призывая к спокойствию.

— Девочка родилась больше четырех с половиной килограммов, надо же, Люси, ты можешь в это поверить?

— Джексон весил четыре двести, — сказал Филипп, — Люк три шестьсот, а Джемайма — три сто пятьдесят.

Все разом посмотрели на него, выражая заинтересованность, и он смачно откусил полрогалика.

— Как же чудесно, — мама напряженно прищурилась и, приподняв плечи, подалась ко мне через стол, — быть матерью.

И надолго замерла в этой позе.

— В двадцать лет я уже была замужем, — заявила бабушка так, точно это был необычайный подвиг. Затем она перестала намазывать хлеб маслом и вонзила в меня острый взгляд. — В двадцать четыре закончила университет, а в двадцать семь родила третьего ребенка.

Я кивнула, благоговея. Все это я уже неоднократно слышала.

— Надеюсь, тебе выдадут медаль.

— Медаль?

— Просто выражение такое. В смысле, награду за великие заслуги.

Я пыталась обуздать злой сарказм, который так и рвался на игровое поле. Он разогревался за боковой линией, умоляя меня выпустить его на замену вежливости и терпимости.