Поздняя луна

— Разреши мне, любимая, разреши…

Закрыв глаза, она почти ощущала электрические разряды, проходившие через ее тело. У нее мелькнула мимолетная мысль о бесконечных чудесах природы.

Его руки переместились с ее грудей на нежный изгиб талии, а потом спустились ниже, на бедра. Они со странно возбуждавшей медлительностью ласкали изящные округлости бедер, и, когда она уже не могла больше этого выносить, его губы снова впились в ее, а руки снова стали ласкать ее тело.

Она почувствовала, как что-то невольно напряглось в ней, но заставила себя расслабиться. Это же Сайлас — Сайлас, он не сделает ей больно. Его рот ласкал ее губы с дурманящей сладостью, пробуя, изучая, проникая вглубь, касаясь языка. Его руки поднялись к ее лицу, пальцы гладили ушные раковины…

Рейн ощущала каждую клеточку его тела, прижимавшего ее к кровати. Их ноги были переплетены, и, закрыв глаза, она легко представляла себе картину: одно тело упругое, тяжелое, прокаленное солнцем, а другое — хрупкое и бледное, с маленькими штрихами золотого и кораллового.

Считал ли он, что она хороша для любви? Господи, пусть он меня полюбит — и захочет так сильно, чтобы забыть себя. Ее руки легко скользнули по упругому худощавому телу и сошлись на крепких мускулистых ягодицах, и она почувствовала, как у него перехватило дыхание.

Дождь прекратился, и только неяркий свет виднелся сквозь открытую дверь гостиной. Рейн взглянула на склонившееся над нею лицо и подняла руку, чтобы провести по упрямой скуле. Зрелище белой перчатки было для нее совершенно неожиданным; она издала тихий звук, то ли рыдание, то ли смех.

— Я сделал тебе больно? Я слишком тяжелый?

В ответ на его взволнованные слова она покачала головой, не в силах говорить. Ее руки снова обняли его, и, спрятав лицо у него на груди, она потянула его к себе, едва ощущая боль за наплывом более сильных чувств.

Каждой частичкой тела она жаждала любить его, жаждала его внимания, его прикосновений, поцелуев. Каждый ее нерв отмечал растущее в нем напряжение, когда он прижимался к ней, стараясь удержать рвущуюся страсть.

Люби меня, молча молила она. Просто люби меня, Сайлас, — это все, что мне нужно, все, что я у тебя когда-нибудь попрошу.

Его рот легонько захватил кончик маленькой твердой груди и покрыл сначала его, а потом и все ее тело горячими поцелуями, зажигавшими в нем сотни маленьких пожаров. Он ласкал ее всю-всю так невыносимо медленно… Он будто решил довести каждый дюйм ее ума и тела и души до высшей возможной степени возбуждения, прежде чем удовлетворит собственную испепеляющую страсть.

— Сайлас, пожалуйста, — молила она. И вновь и вновь он подводил ее к самому краю и потом отступал. Ее затянутые в белые перчатки руки гладили его спину медленными ритмичными движениями и слабо давили ему на плечи.

Сайлас, Сайлас, Сайлас. Торжественные гимны наполняли все ее существо, пока он мучительно неспешно ласкал ее. Не отрывая глаз от ее горящего взгляда, он вошел в ее расплавленное, как жидкий воск, жаждущее его тело.

Было только мгновение слепящего ужаса, а потом началось стремительное восхождение, радостный поток, который нес ее дальше, чем когда-либо, — дальше и дальше, с головокружительной скоростью, пока она совсем не забыла себя.

Что это было — огонь и землетрясение, ураган и наводнение?

Еще дважды он прижимался к ней и подчинял себе с искусной нежностью, а потом обнимал ее, пока они оба не обессилели. Вдруг он заметил ее перчатки и начал смеяться, и они оба смеялись, смеялись до слез.

— Леди Рейн, — нежно поддразнивал он, — почему же вы не сказали, что это светский прием? У меня где-то и манишки припрятаны вместе со старым кителем.

Она была переполнена любовью, любовь разбудила все ее существо, каждый нерв, каждую клеточку мозга и тела. Подготовленные слова куда-то исчезли за неповторимые часы этой ночи. Да если бы он и ответил, она бы не услышала, и потом, она твердо решила, что ей не нужно от него никаких обязательств. Вполне достаточно, что он освободил ее от ноши, которую Пол взвалил на ее плечи.

Телефонный звонок разбудил ее на рассвете, и она лежала, сначала не понимая, что происходит, чувствуя только, что с ней случилось что-то невероятное. Но едва шевельнулась, тело ее заныло, она все вспомнила и повернулась в радостном ожидании.

Конечно, Сайласа не было. Телефон замолчал, и она услышала тихий голос из соседней комнаты. Она села, оглядываясь в поисках халата. Опять дела, подумала она. Эта ночь изменит, конечно, их взаимоотношения, но еще слишком рано, чтобы определить, каковы будут эти перемены. Сожительство? В некотором роде так это и было с самого начала. Мортимера бы удар хватил, если бы он узнал, но он, конечно, не знал.

Все еще сидя в постели, она взглянула на Сайласа, который появился в дверях, абсолютно не смущаясь, что не успел натянуть брюки.

— Телефонная побудка? — поддразнила она. Посмотрев на него, она перестала улыбаться.

Не ответив, он достал из ванной полотенце и обернул его вокруг талии. Потом подошел к кровати.

— Это твой отец, Рейн. Твой дядюшка скончался прошлой ночью, и отец хочет, чтобы ты вернулась домой.

Обсудив несколько вариантов, они сошлись на том, что на маршрутном самолете с острова будет выбраться быстрее всего.

— У нас есть еще добрых шесть часов, и это в лучшем случае. Первым делом я зарезервирую для нас полет из Норфолкского аэропорта и позвоню Маку. Потом мы свяжемся с твоим отцом и скажем, когда нас ждать.

Мы, сказал он. Нас.

— Сайлас, мне кажется, тебе не нужно со мной лететь.

— Я думаю, нужно.

— Я должна сделать это одна, Сайлас, прошу тебя.

По какой-то причине, которую она сама не могла объяснить, ей не хотелось, чтобы Сайлас ехал с ней. Слишком много плохого было связано с Сан-Франциско, слишком много всего, чтобы рисковать и вносить это в их новые и еще хрупкие отношения.

В его глазах стоял вопрос, на который она не была готова ответить. Если бы несчастья не случилось, она бы, наверное, рассказала ему всю свою невеселую историю, но сейчас просто не было времени. Все мироздание отца только что обрушилось; может быть, он уже в коматозном состоянии.

— Если тебе не трудно устроить все, что нужно, с самолетами, я начну укладывать вещи. Ой, и еще, Сайлас, мне ужасно неудобно просить, но не мог бы ты одолжить мне денег на билет? Если тебе не удастся устроить мне большую скидку, я не могу себе сейчас позволить даже второй класс.

Если бы взглядом можно было убить, она бы уже лежала распростертая на полу. Не сказав ни слова, он покинул комнату, атмосфера в которой будто наэлектризовалась.

Когда Сайлас вернулся, Рейн была уже одета. Он успел натянуть холщовые брюки и черную трикотажную рубашку. Он даже побрился, о чем свидетельствовал порез на подбородке. Глаза его были непроницаемыми, как тусклая старинная монета.

— Удалось что-нибудь достать на сегодня?

— Мак будет здесь в восемь тридцать. Твой самолет вылетает из Норфолка в десять сорок пять. Я сделал кофе и яичницу.

— Ох, Сайлас, я не могу есть. Можно я перезвоню отцу?

— Я уже позвонил. Тебя там встретят.

— Спасибо, — прошептала она, потом грустно посмотрела на него. — Он говорил спокойно?

Широкие плечи красноречиво поднялись и опустились.

— По- моему, вполне. Трудно определить в таких обстоятельствах.

Да что же это за такие обстоятельства? — подумала Рейн в отчаянии и возмущении, в какой-то степени адресованном покойному дядюшке. Как это некстати! Проснуться с этим, когда все, что она хотела в этом мире, было замкнуто на Сайласе, на исследовании чудесных возможностей их новых отношений.

А теперь этим отношениям, которые были подобны новым росткам, грозила опасность, их могли погубить, хотя они еще даже не увидели дневного света. Погубить! — таково было влияние Мортимера на ее жизнь с той самой минуты, когда она, испуганный, озлобленный ребенок, вошла в этот мраморный мавзолей. Ирония судьбы — он продолжает приносить вред и после смерти.