Инферно

– Володя Бражник? Конечно, знаком. Исключительно порядочный молодой человек. Любит поэзию, увлекается рыбалкой. Прекрасная семья. Криминал? Господи, о чем вы? Что-что? Тот, второй, ограблен? Ну что вы! Никакой связи. Ни-ка-кой! Чистейшее совпадение. Клянусь! Откуда знаю? Я не знаю. Я уверен в Володе. Да он плачет, когда червяка на крючок насаживает! Жалко животное. Какие абсолютно необоснованные подозрения! Поверьте, вы идете по ложному следу. Хорошо, больше не буду. Я вам просто советую, но не учу, как вы говорите. Кто хамит? Я хамлю? Зачем в камеру? Соучастие? Сговор? Вы в своем уме? Э-э… На каком основании? Подождите, подо… Адво…

Щелчок ригельной задвижки. Думаем. Гончаров вернулся в кабинет местного зама, в котором временно расположилась убойная группа.

Минуту сидели в тишине. Затем Костик выдавил философское:

– Почему-то не признается.

– Знать бы наверняка, что он при делах. По-другому бы поговорили. А он не дурак от четверга отказываться. Зачем лишние подозрения?

– Может, в офисе у него покопаться? Ключи у нас.

– Брось ты, что они, договор письменный заключили с Бражником, как Белова кинуть? Вам тридцать процентов, мне семьдесят. Число, подпись, печать.

– Верно, конечно. Но что-то надо делать? Ну, посидит он в клоповнике часа три, потом опять в грудь себя побарабанит, и мы его с извинениями отпустим. Жаловаться он вряд ли побежит, да и плевать на его жалобы. Но мы то ни с чем остаемся. Разве что справочку в ОПД кинем, что отработали версию.

– Надо «человека» на камеру, – произнес молчавший Таничев. – Может, что проскочит. Если он в доле, то менжеваться должен.

– Да ты что, Петрович?! Он же в прокуратуре работал, нашу систему как облупленную знает. Дурак он, что ли? Да и кого мы к нему посадим? Мой «человек» неделю уже из штопора не вылазит, нотариус с ним и говорить не станет.

– Ты, Гончар, рассуждаешь схематично, не выходя за рамки закона об оперативно-розыскной деятельности. Расширь границы собственной фантазии. Свиристельский будет рассуждать так же, как ты. Зная, что он был в системе, к нему никого подсадить не посмеют. Но во втором ты прав – гопника к нему не подсадишь.

В следующую секунду всех, похоже, посетила одна и та же мысль.

– Вовчик.

– Правильно. Харэ дрыхнуть. Пора на работу. Таничев набрал номер:

– Владимир? Как отдыхается?

– До вашего звонка отдыхалось неплохо.

– Надо потрудиться. Отгул потом возьмешь.

– Отгулов у меня двадцать три штуки уже накопилось.

– Будет двадцать четыре.

– Эх, сволочи вы все. Никакого уважения к конституции. Право на отдых и личную жизнь…

– Вовчик…

– У-у-у! Куда приезжать?

– Мы здесь, в местном. Побыстрее только, Вольдемар. Сейчас приедет, – сообщил операм Таничев, опуская на телефон трубку.

– Пошли перекусим. Тут ресторанчик ничего есть. При автопарке. Все равно Белкина ждать.

Предложение Казанцева было принято единогласно.

Возвратившись с обеда, коллеги застали Белкина праздношатающимся в коридоре отдела.

– Ты в дежурку не заходил? – перво-наперво уточнил Таничев.

– Нет, а что?

– Пошли, объясним.

Оперы ввалились в кабинет. Таничев решил держать речь:

– Товарищ Белкин, партия оказывает вам высокое доверие и возлагает на вас большие надежды. Надо организовать внедрение в преступную среду. Внедряться придется вам лично, потому что наши физиономии для этого дела не подходят – их уже видели. А у тебя вполне подходящая.

– Яснее можно?

– Можно. Утром мы сняли нотариуса, он сейчас в камере. Оформление договора не отрицает, от всего остального отказывается. Надо его «пощупать».

– Я не голубой.

– Не придирайся к словам. Посидишь пару часов, пообщаешься, только без всяких побегов и прочей чепухи.

Вовчик потер небритый подбородок. После того как летом от него ушла Татьяна, он частенько забывал о ежедневной необходимости бритья. Сегодня он тоже забыл. Но это мелочи.

– Вовчик, попробуй, – вздохнул Казанцев, – давай. Надо, понимаешь?

– А он не срубит?

– Это уж от тебя зависит.

Белкин подошел к настенному зеркалу и критически проинспектировал собственное изображение:

– Не пойдет. Если уж у Шарапова десять классов на лбу было написано, то полное гособеспечение из меня так и прет. Срубит, мгновенно срубит.

– Вовчик…

– Ладно, черт с вами, попробую. Одежку, правда, надо сменить. А то вшей домой притащу. Только этого и не хватало.

– У нас в кладовке «Адидас» валяется, помните, обморозка одного в перестрелке грохнули?

– А он не в прокуратуре?

– Он в могиле, а «Адидас» у нас. Я так и не отдал. Забыл.

– Давай возьми УАЗик, сгоняй и привези. Посмотри еще что-нибудь.

– Там полный набор. И кроссовки, и костюм. Размерчик только большой. Не на Вовчика.

– Плевать. Больше – не меньше. Таничев протянул ключ:

– Открой сейф, там цепь изъятая и гайки золотые. Не потеряй только.

Казанцев забрал ключ и отправился уговаривать усатого водителя еще раз поработать ручным стартером.

Белкин вновь глянул в зеркало. Полгода нестриженые волосы можно было связывать в хвостик.

– Срубит, – вдруг сказал он и, бросив коллегам отрывистое: – Сейчас, – вышел из кабинета. Гончаров и Таничев пожали плечами. Петрович, дабы не терять времени впустую, стал звонить дежурному по району, узнавая, все ли спокойно. Паша, найдя в шкафу старую газету, принялся изучать заскорузлые новости.

Лозунг «Мы сидим, а деньги идут» имел место быть и в оперативно-поисковой работе.

Первым вернулся Казанцев, привезя «рабочую одежду» и прочие декорации. Белкин подошел минут через десять. Гончаров, оторвав взгляд от газетного кроссворда, чуть не упал со стула. Остальные нервно вздрогнули. Вовчик побрился. Только побрил он не нижнюю часть головы, а верхнюю. Почти под ноль. А посему превратился в Майка Тайсона до посадки. Подбородок же покрывала прежняя жесткая щетина.

– Чего уставились? Петрович, с тебя двадцать штук. Выделишь с оперрасходов. Модельная стрижка. Я не Мавроди, лишней «капусты» нет.

– Да я б тебя лучше побрил.

– Ничего не знаю. Я и так ради дела внешностью жертвую. Глянь, каким уродом стал.

– Давай одевайся. – Казанцев кинул на диван оперативный костюм. – Свое лучше не снимай, иначе утонешь.

Белкин влез в костюм. «Адидас», даже надетый поверх куртки, оказался несколько великоват.

– На, под плечи подложи. – Казанцев протянул Вовчику валявшееся на подоконнике махровое полотенце. Тот сунул его в один из рукавов. Во втором рукаве скрылась милицейская рубашка, обнаруженная в шкафу. – Цепь надень. Да не так. Не видно же! Прямо поверх костюма. Во, теперь гайки. Ну, мать честная…

Белкин снова подошел к зеркалу. Прямо через грудь шел ровный ряд рваных отверстий – след от автоматной очереди. Правая сторона костюма была сцементирована запекшейся кровью, но на бардовом фоне кровь почти не выделялась.

– Очень впечатляет, – высказал вслух, общее мнение Гончаров. – У тебя на лбу семьдесят седьмая написана. Вплоть до высшей меры. Цепь, по-моему, толстовата для твоей рожи.

– Зато ты у нас рожей вышел. Сам бы и наряжался тогда.

– Да ладно, не сердись. Нормальная видуха. На мента не похож. По крайней мере, на участкового.

– Давай, Володя, с Богом, – серьезно напутствовал Таничев. – Если что, стучись в двери. Мы дежурного предупредим.

Дальше все было разыграно по привычному сценарию. Один из местных оперов ввел Белкина в дежурку, расстегнул «браслеты» на его запястьях, открыл камеру и толкнул туда Вовчика, традиционно напомнив, что если последний не одумается, то сядет.

Защелка лязгнула за спиной. Вовчик осмотрелся. Камера представляла собой замкнутое пространство прямоугольной формы общей площадью шесть квадратных метров. Потолок против ожиданий был довольно высок, и откуда-то из сумерек тускло светила лампочка на сорок ватт. Впрочем, даже при таком скудном освещении Володя сразу разглядел на стене недвусмысленную надпись: «Белкин – сука и козел».