Сон «Святого Петра»

— Но ведь он слышал немецкую речь.

— Чепуха. Команда на буксире была разношерстной: испанцы, португальцы, итальянцы, немцы…

— А флаг, который он видел в перископ?

— Светосила нашего перископа была настолько мала, что в него могло померещиться все что угодно. Буксир был португальский. Он пришел в Лиссабон. Меня даже не интернировали. Я обратился в русское посольство и через месяц уже шагал по Архангельску.

Гражданскую войну провел в Кронштадте. Служил на «Олеге», был ранен. В двадцать третьем списался вчистую, как негодный к строевой. Приехал в Севастополь. Ни кола, ни двора, ни ремесла.

В свои двадцать шесть я ощущал себя глубоким стариком.

Искупавшись в море, я направил свои стопы к знакомому мне домику на Владимирской горке. Он был поделен пополам. Дверь одной половины оказалась заперта, другую открыла Стеша в наряде конторской барышни.

— Ой, Юрий Александрович! — обрадовалась она. — Где же вас лихо носило? А мы вас схоронили давно вместе с Николаем Михайловичем… Я теперь одна живу! Разделились мы с Надеждой Георгиевной. Заходьте! У меня подождете. Чайку попьем.

В комнате Стеши стояла огромная кровать с никелированными спинками, пышно убранная подушками, под кисеей. Над круглым столом куполом парашюта нависал абажур. Стеша взволнованно суетилась, собирая чай под портретом Ворошилова.

— Где же работает Надежда Георгиевна? — спросил я, разглядывая флакончики на трюмо.

— А, в горбольнице сестрой… Я теперь тоже, Юрий Александрович, как освобожденная пролетарка, на почтамте тружусь. Ага! Сама себя содержу… А вы-то, вы-то, вы и раньше видные были, а теперь и вовсе в солидные мужчины взошли!

В окне мелькнула темная накидка Надежды Георгиевны. Я метнулся из-за накрытого стола…

…Бывший кабинет Михайлова оставался почти таким, каким был при жизни хозяина. В руке Надежды Георгиевны дрожала крохотная ликерная рюмка.

— Я очень рада вашему возвращению… Здесь все так переменилось. Люди стали неузнаваемо другими… Вы помните, кухарка Николая Михайловича Стеша заявила мне, что я вдова «бывшего царского сатрапа» и потому не имею права занимать целых две комнаты. И это Стеша, которая боготворила Николая Михайловича… Я буду рада, если вы остановитесь у нас. Мы с Павликом прекрасно разместимся в столовой, а кабинет — ваш. В том шкафу — чертежи. Кроме вас, никто в них не разберется. В них — вся жизнь Николая Михайловича…

Я подошел к висевшей на стенке гитаре и провел пальцем по струнам, инструмент оказался расстроенный.

— Милейшая Надежда Георгиевна… Я с благодарностью принимаю ваше предложение… Вы, безусловно, ошибаетесь, видя во мне того прекраснодушного полустудента-полуофицера, каким я остался в вашей памяти. Его нет, нет Юрочки Покровского, он давно погиб в Атлантике. Я ношу лишь его имя… Все формулы иероакустики выветрились из моей головы. Я не могу принести вам благородной клятвы, что продолжу, мол, дело учителя. Нет. Но в одном я смею вас уверить! Отныне никто ничем вас не обидит, не причинит вам никакого зла… Я смогу оградить вас и Палю от житейских невзгод. У меня есть руки! Они способны творить — ваять, лепить, рисовать, работать!..

В ту минуту я ничуть не кривил душой, ибо ясно понимал: единственное, чем я мог хотя бы отчасти искупить свою вину перед Михайловым, — это не дать пропасть в трудное время его жене и приемному сыну…

В тот же день Надежда Георгиевна сообщила о моем приезде Оленьке, она так и не захотела стать приват — доцентшей, и у нас состоялся весьма радостный вечер; описывать его не берусь. Скажу только, что очень скоро мы с Ольгой Адамовной, урожденной Зимогоровой, обвенчались в той самой форосской церкви, где братья Михайловы проводили свои опыты. Свадьбу сыграли на даче Дмитрия Михайловича, да не одну, а сразу две, так как осенью двадцать третьего решилась и судьба Надежды Георгиевны. Она приняла предложение Дмитрия Михайловича и переехала вместе с Палей жить к нему в Форос. Мы же с Оленькой поселились в комнатах Михайлова, и таким образом все устроилось расчудесно. Кроме одного, я нигде не мог найти работу. Кому нужен студент-недоучка? Кому нужен списанный по здоровью вахтенный начальник? В ту пору кораблей в Севастополе по пальцам пересчитать… В вахтеры — и то не брали. Нэп. Безработица… А через год, когда у нас Иринка родилась, положение мое сделалось хуже губернаторского. Стал я картинки акварелью писать. Гальку маслом расписывать: «Привет из Крыма». Возил в Ялту. Курортники покупали. Потом лепить начал. То по заказу горкоммунхоза, то черноморский ПУР заказец подбросит. «Морзаводец с кувалдой». «Пограничник с собакой». «Краснофлотец бьёт в рынду». «Колхозница со снопом». «Девушка с копьем»… Пошло дело. Деньги появились. Но не думайте обо, мне совсем уж плохо. Я ведь и для души писал. И даже когда своих птичниц и рабфаковцев ваял, я им лица делал живыми. То есть придавал им точное портретное сходство с людьми дорогими и близкими сердцу, которых знал, любил, помнил. У них только снопы да кепки были бутафорскими, а вот носы, губы, лбы, скулы — все это из жизни, все это на кончиках пальцев, — с душой и трепетом. «Девушка с копьем», та самая, что в Ретро-парке покалечена, — это моя жена-покойница, все с натуры. Иной раз посмотришь с такой робкой-робкой надеждой — «а вдруг оживет?». В этом, знаете ли, есть своя мистика — живых людей в гипс переводить, а потом встречаться с ними окаменевшими, когда их давно уж нет на белом свете… «Колхозник с косой»… Вы заметили, какая у него бородка? Не лопатой, нет… Там же аккуратнейшая эспаньолка, какую носил незабвенный Дмитрий Михайлович… Теперь ни косы, ни эспаньолки. С подбородком отбили. Да-с.

Гордый облик Надежды Георгиевны, жены кавторанга Михайлова, я воплотил в фигуре «Комсомолки с книгой», или «Вузовке», как значится в каталоге… Ужасное слово! Неприличие какое-то… Вы подумайте только, сказать о девушке — «ву-зов-ка». Черт знает что!

— Простите, — перебил его Шулейко. — А самого Михайлова вы не изображали?

— Нет. В тех фигурах, что выставлены в Ретро-парке, Михайлова нет.

— А фотографии его у вас не сохранилось?

— У меня вообще ничего не сохранилось. Думаю, что фотографий Михайлова вы нигде не найдете. Во-первых, он не любил фотографироваться; во-вторых… Вот во-вторых-то я и хочу все рассказать… В 1931 году я отформовал для Матросского клуба бюст Сталина. Цемент оказался некачественным, и голова вождя дала трещину. Меня арестовали, обвинили в контрреволюционной деятельности, припомнили офицерские погоны. Но следователю показалось и этого мало — пришил шпионаж в пользу Турции за то, что накануне ареста разжег костер на берегу моря, а значит, подавал сигнал турецким подводным лодкам. На самом деле мы праздновали Олин день рождения и в развалинах Херсонеса жарили вечером на костре мидий… Дали мне на всю катушку — двадцать лет лагерей плюс пять ссылки. Вот тогда-то я и сказал себе: «Сие есть кара. От судьбы не уйдешь». И принял свою участь как заслуженную, ибо «Святой Петр» снился мне едва ли не каждую ночь. После ареста совесть меня отпустила. Я искупал свою давнюю вину. Строили дорогу в приполярном Урале. Каково мне там пришлось — перечитайте «Один день Ивана Денисовича». На девятый год я превратился в старика-доходягу, хотя мне не было еще и сорока пяти. В ту зиму я уже готовился «к отправке на волю с фанерной биркой на ноге». Надо было найти спасение… И я его нашел. Помог мне в том не кто иной, как… капитан второго ранга Николай Михайлович Михайлов…

В конце сорокового года я, ни на что особенно не надеясь, написал письмо наркому обороны о том, что располагаю важными научными сведениями, которые могут быть использованы для защиты СССР. Упомянул о работах Михайлова на подводной лодке «Сирена».

Случилось чудо — меня отправили в Москву в Особое техническое бюро под началом весьма энергичного инженера-изобретателя Бекаури.

Особым наше техбюро называлось потому, что в нем преобладали репрессированные конструкторы. Наша группа разрабатывала сверхмалую подводную лодку «Пигмей». Для ее испытания я и еще несколько инженеров были направлены в Севастополь. Мы приехали туда за неделю до начала войны да так там и застряли, став как бы неофициальным филиалом Остехбюро.