Страница 49 из 58
— Нет не стихи, — Олег не смотрит на меня, видно что гадает: «сказать не сказать». Чуть помедлив решился:
— Я дневник пишу, — признается он, и с вызовом говорит, — вернусь домой книгу напишу о нас и про Афган.
— Небось и про меня там нацарапал, — любопытствую я, — может покажешь? Да ты не боись, если что не так, бить и смеяться не буду.
Олег уходит к своей кровати достает лежащее на полу РД, роется в нем, вернувшись быстро перелистывает страницы и протягивает мне раскрытую общую тетрадь. С трудом разбирая текст торопливо написанный мелким неровным почерком читаю:
«Ну и сука же наш сержант, всех зае…бал! Вчера на тактике избил Кузьму, на огневой чуть не убил Дурдыева. Прямо унтер Пришибеев, нет хуже в сто раз хуже. Избил бы его, но тогда другие дембеля в землю по самый х. й вобью. Сам всегда только мясо жрет, а у нас жиденький супик с сушеным картофелем. Каждый вечер весь взвод сажает на электрический стул. Кто первый упадет, тот вокруг палатки будет с минометной трубой час бегать. Когда мы перед отбоем отжимаемся, а потом пресс до усёру качаем, он на коечке полеживает и только покрикивает: «Веселей товарищи гвардейцы, веселей» А когда набухается с другими дембелями, так строит взвод давай мозги компостировать: «Я же для вашей же пользы стараюсь» Педагог х. ев! А еще любит во время занятий по рукопашному бою вызвать молодого и тут же пиз…ть его начинает, да еще приговаривает: «Сопротивляйся! Под такую твою мать! Сопротивляйся!» А из нормальных слов он знает только: «Строится»; «Смирно» и «Приказываю», все остальное только матом. А вот интересно узнать кто и как его воспитывал? А еще он…»
Читаю и не верю, неужели это я такой? Нет правда, это я что ли? Это что только таким он меня видит.
— У тебя в тексте ошибка, — сурово замечаю я Олегу, возвращая ему тетрадь, — Запомни: сука за…бать никак не может. — Язвительно добавляю, — интересно знать кто тебя биологии в школе учил?
— Это образное выражение, — смутившись оправдывает Олег, оглядываясь на хихикающих товарищей.
— Даже в образах надо соблюдать достоверность, — ворчу я, и с усмешкой добавляю, — ну ладно все верно я только матом разговариваю. А ты что же в своем дневнике, нецензурные слова используешь?
— От тебя заразился, — переходя на «ты» угрюмо отвечает недовольный критикой своего труда Олег.
— Насчет «избил бы его» давай разберемся, — требую я и пьяно усмехаюсь, — вот завтра я тебе устрою спарринг по рукопашному бою. Вот и попробуй меня избить, если сможешь. А если я такой сякой и разэтакий, а еще и хреновый, то чего меня водку пить пригласили? Я вас просил что ли? И вообще, — вставая с «каменной мордой» и духовно страдая от несправедливости продолжил я, — за водку конечно спасибо, а если так: да пошел ты Олег на х. й вместе со своим творением. Пиши чего хочешь, мне плевать!
— Там и другие записи про тебя есть, — оправдывается Олег.
— Пригласили первый бой обмыть, — пытается удержать меня за рукав Кузьма. Это его я избил на тактике, за то что он медленно передвигался и вечно путался в построениях, и все никак не мог толком понять что если башку из укрытия выставлять, то пулю словишь.
— Мы сами слышали как Лёха своим бойцам говорил, чтобы не боялись с нашим взводом ходить, потому что, ты духов чуёшь и ребят под пули никогда не подставляешь, и нас не подставил, вот и позвали, — запинаясь от выпитой водки бормочет курносый веснушчатый Валерка, лезет в своё РД и достает еще бутылку, — предупреждает, — последняя.
— Кому Лёха, — уже отходя от обиды, но все еще сердито говорю я, — А вот вам сержант О***.
— Так будешь дальше читать? — протягивает тетрадь Олег.
— Нет, — отвожу его руку, — потом в твоем романе прочитаю, и уже всем:
— Хватит пить ребята, завтра занятия, отдыхайте. Отбой!
И первый заваливаюсь спать. Лежа на своей койке улыбаюсь. Ну надо же! Вот так живешь, живешь, а тут бац и ты уже прообраз литературного персонажа. Интересно, а чего он там про меня в своей книжке напишет?
В конце восьмидесятых в начале девяностых годов фамилия Олега В*** несколько раз мелькнула на страницах периодической печати. Я всё ждал когда он свой роман опубликует. Интересно же прочитать про Афган, про бригаду, да и про себя тоже. В жизни то я далеко не герой, а тут глядишь хоть литературным стану. Будет чем в старости перед внуками похвастать, покажу им книжку и с гордостью заявлю: «Смотрите это же я! Вот у вас какой дед в молодости был! А этот писатель у меня во взводе служил. Нормальный солдат был». Не дождался.
Москва, ноябрь одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В столицу я приехал в по делам. Тяжелое колкое ощущение чужого враждебного города. Вывески не на русском языке, валюта: доллар USA. Мы проиграли войну. Без выстрелов под ликующий чужеземный вой, развалилась страна. Свои стали чужими, а чужие рвут и рвут в клочья упавшего одуревшего от реформ и водки обессиленного великана. Мы в стане потерпевших поражение. Разруха, безработица, нищета. И подступающее чувство безнадежности. У меня дома тяжело болеет мама, жена в декрете нянчит мальчугана — моего сына. А тут:
— Съезди в Москву, а? — просит меня хорошо знакомый директор строительной фирмы.
Давным-давно еще в СССР моя мама работала вместе с ним. Он постарше меня будет. Когда-то он ей помог. Я уже переучился с историка на юриста и провел несколько довольно успешных процессов, этому директору полгода назад отсудил значительную сумму. Он еще пытается строить там где только воруют. Он еще верит в будущее, а я уже нет.
— Нет, — коротко и резко отвечаю я, — у меня другие планы.
— Мне федеральную лицензию зарубили, — тихо сообщил директор. Он без приглашения пришел ко мне домой и сейчас в кухне за столом сидит и пьет чай.
— Стройка приостановлена, деньги не перечисляют, сроки горят, все подряды на строительство уйдут к другим, мне останутся одни убытки.
Смотрю на его усталое морщинистое лицо, на тяжелые руки, на грубые обхватившие чашку с чаем пальцы. Для советских времен у него обычная была карьера: рабочий на стройке, прораб, начальник участка, директор. Днем он строил, вечером учился.
— Это твои проблемы, — холодно в духе времени отвечаю я и выразительно смотрю на часы. Время двадцать ноль-ноль.
— Рабочим заплатить не могу, нечем, а у каждого из них семьи, — просит он, — я тебе уже доверенность приготовил, съезди, а…
— Ты хоть представляешь, сколько это стоит в Москве выбить тебе лицензию? — все так же холодно и уже с заметным раздражением спрашиваю я.
— Свою квартиру в банке заложил, — морщится немолодой замотанный неурядицами мужик, — деньги есть. Последние деньги. Не будет бумажки, все дело пойдет прахом, рабочие на биржу, а я на помойку…
Через десять лет он в своем кабинете умрет от инфаркта, фирму возглавит его сын. Наверно это здорово, когда сын продолжает строить, вместо ушедшего отца. Строить невзирая ни на что, строить в нашей стране.
— Съезди, — моя мама с трудом опираясь на палочку вошла в кухню, чуть задыхаясь от астмы сказала, — было время он нам помог, теперь твоя очередь.
Приемные начальников, равнодушно- презрительные выхоленные секретарши, чиновные кабинеты. Это уже чужая страна, чужой город и чужие люди. Для этого города, вся остальная Россия была просто «Мухосранском». Днем я бегал по кабинетам, ночью на компьютере правил документы представляемые на лицензирование и платил. За все. За то чтобы приняли вне очереди, за то чтобы посмотрели бумаги вне плана, за сделанные замечания, за каждую подпись, за то что человек в моем городе хочет работать и строить, а не воровать. Полученные деньги таяли, как патроны в затяжном и безнадежном бою, еще немного совсем чуть-чуть и мне уже нечем будет заткнуть очередную чиновную пасть. Экономил на жилье и еде. И чувствовал как захлестывает злоба, как в бою, когда не имеешь права быть убитым, ведь другим от этого станет только тяжелее, им же придется вытаскивать твой труп. Права на проигрыш не было и лицензию я выбил. Пока ещё мне везёт, пока ещё не убит. Пока…