Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Однако сближение Ленина и Троцкого произошло не на личностной основе. Оба революционера сошлись на не­обходимости радикальных решений для России. Хотя в этом сближении у Троцкого нет-нет и проявлялись колеба­ния. Но это были частности. Оба вождя русской революции являлись якобинцами, превозносившими превыше всего вос­стание, диктатуру, если нужно — террор.

Троцкий, еще недавно именуемый Лениным „каутскиан­цем", так отвечал Карлу Каутскому летом 1920 года: „…Ре­волюция требует от революционного класса, чтобы он до­бился своей цели всеми средствами, какие имеются в его распоряжении: если нужно — вооруженным восстанием, если требуется — терроризмом… Террор может быть очень действенен против реакционного класса, который не хочет сойти со сцены. Устрашение есть могущественное средство политики и международной и внутренней. Война, как и ре­волюция, основана на устрашении. Победоносная война ис­требляет, по общему правилу, лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю".

Троцкий все это писал в 1920 году. Революционер знал, что Ленин сразу же после революции, особенно в 1918 году, преподал большевикам уроки, как нужно органи­зовывать террор с устрашениями. В приведенном фрагменте из сочинений Троцкого „Терроризм и коммунизм" явствен­но слышны ленинские ноты, сделавшие возможным их бы­строе и тесное сближение после революции 1917 года.

Ленин и Троцкий были людьми, быстро сблизившимися на основе принятия ими общей революционной методоло­гии, якобинства, допустимости крайних радикальных мер в деле социального переустройства. Ленину импонировало, что в лице Троцкого он нашел выдающегося организатора, способного в любой области, сфере деятельности, куда бы он ни направлялся, добиваться перелома. При склонности Ленина быть только и исключительно в партийном „штабе", в центре, он нашел человека, который компенсировал его собственные слабости: неумение и нежелание личным при­сутствием на фронте, в другом критическом месте добивать­ся решительного перелома. Троцкий дополнял Ленина с ор­ганизационно-практической стороны.

Ленина устраивало, что Троцкий фактически сразу же согласился на вторые роли, не претендуя на первенство, хотя какое-то время по популярности он совсем не уступал признанному лидеру большевиков. Позже, в 1935 году, уже будучи в изгнании, Троцкий, как всегда, не обремененный скромностью, запишет в своем дневнике: „Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Октябрьская революция произошла бы —при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня» не было бы и Октябрьской революции: руководство большевистской пар­тии помешало бы ей свершиться (в этом для меня нет ни малейшего сомнения!)… То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне, хотя в первый период, особен­но в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, но это было, несомненно, преходящее настроение, в кото­ром он едва ли даже кому признался, кроме меня".

Таким необычным образом Троцкий оценил роль Лени­на (и свою собственную) в Октябрьской революции и граж­данской войне. Так оно и было. Два ярко выраженных лиде­ра октябрьского переворота в глазах общественного мне­ния олицетворяли большевистскую диктатуру. Как писал в „Новой жизни" Николай Суханов в ноябре 1917 года: „Кому же не ясно, что перед нами нет никакой „советской" власти, а есть диктатура почтенных граждан Ленина и Троцкого, и что диктатура эта опирается на штыки обманутых ими со­лдат и вооруженных рабочих, которым выданы зарвавшими­ся неоплатные векселя на сказочные, но не существующие в природе богатства?"

Троцкий был, как справедливо пишет историк и поли­толог Дора Штурман, „по личным психологическим ка­чествам — деятель номер 2, верховный исполнитель, а не инициатор, не генератор ведущих идей, маневров и настрое­ний".

Ленин неожиданно нашел в Троцком самого нужного, самого полезного ему человека для самого критического периода. Троцкий был весьма незаурядной личностью, обла­давшей не только выдающимися ораторскими и литератур­ными способностями, но и качествами психолога-наблюда­теля. Возможно, именно поэтому заметки-воспоминания о Ленине, часть которых вошла в его книгу о вожде, представ­ляют наибольший интерес среди Монблана книг, сочинен­ных о лидере большевиков после его смерти.

Троцкий вспоминает, что „во время заседаний, обмена речами Ленин прибегал к записочкам, чтобы навести справ­ку, узнать чье-либо мнение и таким образом сэкономить время. Иногда такая записочка звучала как пистолетный вы­стрел около уха… Искусство таких записочек состояло в обнажении сути вопроса". Однако, размышлял Троцкий, „метод Ленина общаться лично со многими требовал чрез­вычайного расхода личной энергии. Нередко Председатель Совнаркома сам писал письма, сам надписывал конверты и сам заклеивал их!". Троцкий расценивает как некое огром­ное позитивное качество „подписывать и заклеивать конверты" самому главе правительства, не задумываясь над тем, что этот факт прямо свидетельствует об отсутствии управ­ленческого профессионализма. Да и откуда ему было взять­ся! Вся его деятельность как Председателя Совнаркома, со­гласно „Биографической хронике", укладывается в схему: „читает", „заседает", „председательствует", „принимает", „подписывает", „беседует", „знакомится"… Люди, пришед­шие к управлению огромным государством, обладали весьма поверхностными знаниями в этой области.

Троцкий в своих подготовительных материалах к книге о Ленине подмечает много малозаметных деталей, которые ложатся дополнительными штрихами на портрет вождя. „Помню, — писал Троцкий, — ленинский глаз из-под руки, прощупывающий и взвешивающий каждого всякого, кто вы­ступал и говорил; особенный — взгляд с пристрастием…"

Троцкий, не ограничиваясь нанесением отдельных маз­ков на ленинский портрет, иногда поднимается до крупных обобщений. В статье „Национальное в Ленине", опублико­ванной в „Правде" в апреле 1920 года (к пятидесятилетию вождя), пишет: „…Самый стиль Маркса, богатый и прекрас­ный, сочетание силы и гибкости, гнева и иронии, суровости и изысканности, несет в себе литературные и эстетические направления всей предшествующей социально-политиче­ской немецкой литературы, начиная с Реформации и ранее.

Литературный и ораторский стиль Ленина страшно прост, утилитарен, аскетичен, как и весь его уклад. Но в этом могучем аскетизме нет и тени моралистики. Это не принцип, не надуманная система и уж, конечно, не рисов­ка, — это просто внешнее выражение внутреннего сосредо­точения сил для действия. Это хозяйская, мужицкая делови­тость — только в грандиозном масштабе".

Сравнение Троцкого недостаточно корректно, ибо Маркс никогда не был главой правительства, а у Ленина не было ничего написано, равного „Капиталу". Но автор статьи прав, подчеркивая внешнюю простоту Ленина, за которой стоит мощный ум, хитрость и очень часто коварство. Троц­кий прав в одном: Ленин — человек действия. Здесь Троц­кий в некотором смысле сильно уступал первому вождю. Дело в том, что Троцкий, это подмечал и Сталин, был круп­ным руководителем в критические моменты переворота, гер­манского нашествия, гражданской войны. В это время его энергия неиссякаема, речи его бесчисленны; фронтовой зна­менитый поезд колесит Россию по всем азимутам. Но, как только стал затухать пожар российской Вандеи, Троцкий стал быстро превращаться — кем, в сущности, он и был всегда — в талантливого политического публициста, ориги­нального литератора.

Троцкий не любил будничной черновой работы. Уже к концу 20-го года он быстро как вождь „полинял"; его тяну­ло не к партийной трибуне, а к письменному столу, не на бесконечные заседания Политбюро, а на охоту, не в созда­ваемые коммуны, а в партийные санатории… Пока он упи­вался славой создателя Красной Армии, писал „Уроки Ок­тября" и готовил многотомное собрание своих сочинений, Сталин прибирал аппарат, а значит, и власть к своим рукам. Беззаботность и тщеславие подставили Троцкому подножку в самый решающий момент: когда Ленин отошел от актив­ных дел, а затем и скончался. Человека номер „один" не стало, отпала необходимость и во „втором" лидере. Троц­кий был нужен русской революции, пока был жив Ленин.