Страница 59 из 60
Я рад, что вы не очень спешите, — сказал Стокласа. — Кто знает, быть может, ваши дела в Париже за месяц уладятся, так что вам и не придется уезжать.
За месяц? — недоуменно повторила Сюзанн.
Я был бы вам весьма обязан, — пояснил хозяин, — если бы вы, мадемуазель, не меняли своего решения, принятого вами при поступлении ко мне.
Сюзанн опускает голову, а князь рассказывает Яну военные эпизоды. Он все говорит, говорит, будто ни слова по-французски не понимает. Вдруг он прерывает поток своих речей кратким замечанием:
— А я-то радовался, мадемуазель, тому, что мы с вами вместе доедем до Крумлова. Какая жалость, что вы задерживаетесь!
Этот небрежный тон заставляет меня позавидовать Стокласе. Повезло этому малому, что не пришлось ему выложить уже подготовленные деньги! Ведь Алексей-то все равно уезжает! Ему и в голову не приходит ждать Сюзанн.
После некоторой паузы Михаэла бросает:
— Париж не так велик, чтобы в нем не встретиться… В голосе ее ровно столько же иронии, сколько и грусти. Она поднимается с места и, извинившись, собирается выйти из столовой, но Алексей останавливает ее словами:
— Я уеду рано утром… — и он прощается с Михаэлой и благодарит ее, причем некоторые из его слов имеют двойной смысл.
Минут за двадцать до полуночи я услышал, как кто-то выводит лошадей и запрягает.
«Внимание! — сказал я себе. — Я дам выскользнуть князю, но никто другой от меня не уйдет!»
Желая еще раз проверить запоры, я пошел в обход и добрался до подвала. Идя по пустынному подвальному коридору, я подумал о Ване. Что, если освободить его из-под ареста? Не поможет ли он мне?
Мысль эта показалась мне удачной, и я стал выкрикивать имя унтера. В ответ он забарабанил в дверь. Двинувшись в направлении этого грохота, я через несколько шагов обнаружил чулан, служивший полковой гауптвахтой. Я отпер дверь, и Ваня вырвался на волю как сумасшедший.
— Эй, эй, парень! — крикнул я ему вслед. — Думаешь, я даром тебя выпустил? Вернись! Вернись же!
Я кричал, всем на свете заклиная его вернуться, но негодяй бежал прочь со всех ног.
Я пустился за ним, и вдруг, в том месте, где коридор круто поворачивает, — падаю, лечу, низвергаюсь в какую-то пропасть… Пропасть?! Я свалился с высоты пяти ступенек, и — прямо головой в лоханку. Тем не менее мне показалось, что я умираю. А проклятая посудина меж тем с адским грохотом катилась с названных ступенек, отделявших одну часть коридора от другой…
Леший его знает, как объяснил себе Ваня шум, произведенный моим падением… Не подумал ли он, что я прибегнул к огнестрельному оружию? Возможно. Во всяком случае, он сломя голову кинулся вверх, к вестибюлю, издавая бессвязные вопли и проклятия.
Боже мой! Весь замок проснулся — я слышу хлопанье дверьми, крики, торопливые шаги и грозный голос князя Алексея Николаевича Мегалрогова, откликающегося на зовы своего денщика.
С синяком под глазом ковыляю я по лестнице из подвала на первый этаж. Что там творится? Еще три ступеньки, еще две, одна, и я наконец в вестибюле замка.
Кто это мечется тут, кто с кем схватился, чьи тени мелькают перед моим взором?
При свете единственной лампочки я разглядел, что князь, уже в шинели, борется с Ваней и расшвыривает чемоданы своих любовниц. Я разглядел Марцела и Китти, разглядел подоспевшую Корнелию, и ее выкрик рванул мне слух. Что это значит? Корнелия стоит перед дамой в дорожном пальто — и узнает в ней мадемуазель Сюзанн.
Тем временем князь, закинув за спину единственный свой мешок, вскочил на окно, обращенное к лесу, и в ту же секунду скрылся в ночной темноте.
А что же его друзья? Неужели никто не позовет его назад? Не тронется с места?
Так-таки и никто?
Нет! — Марцел!
Марцел метнулся к окну, с трудом взобрался на высокий подоконник — но вот он уже держится за раму, вот прыгает вниз. Вот он уже упал на землю, конечно, не без царапин.
Я бросаюсь к двери, отпираю, кричу — напрасно: под окном уже никого нет. Тут меня отталкивает Ваня и с проклятиями устремляется следом за своим господином.
ЭПИЛОГ
Через несколько дней после отбытия князя лесничий Рихтера сказал мне, что тот обитает в лесу на холме Ветрник.
Может быть, в охотничьем домике? — спросил я.
Нет, — ответил Рихтера, — князь поставил палатку и полевую кухню в месте, которое мы называем «У канавы».
Какая перемена, какое унижение! — воскликнул я, вспоминая язык без костей и аристократические манеры пана полковника. — А я от всего сердца уступил бы тебе согретую постель и еды сколько влезет!
Замечаю, — бросил Рихтера, — вы с князем на ты.
Да, — кивнул я, — знаю, что это не так, но мне-то кажется, будто никогда я не обращался к нему иначе.
Боюсь, — помолчав, снова заговорил лесничий, — что я вынужден буду просить пана полковника убраться из наших краев…
Тут я прервал лесничего восклицанием и стал его уверять, что такие действия вовлекут его в большие неприятности.
Разве вы не знаете, — говорил я, — что у князя особая миссия и он хочет перед отъездом в Париж замести следы?
Опять вы начинаете? — махнул рукой лесничий. — Бросьте, я уже предостаточно наслушался подобной чепухи!
Я не начинаю, а кончаю, — возразил я. — Я напишу князю письмо на прощанье, пусть кто-нибудь из ваших объездчиков передаст ему.
Лесничий согласился и пошел по своим делам, а я сел за стол и, сжав ладонями голову, принялся сочинить письмо барону Мюнхгаузену:
У меня было в запасе еще с дюжину весьма лихих рифм, но волею судеб мне не дано было закончить послание, ибо на слове «ветошка» в мою комнату ворвалась Китти и, отбросив все приличия, принялась умолять меня сходить с нею в заповедник.
— Зачем? — спросил я. — И почему именно в заповедник?
Тогда, отвернувшись от меня и потупив глазки, младшая Стокласова дочь поведала мне, что Сюзанн убеждена, будто полковник вовсе не уехал, но обретается где-то поблизости.
И я хочу еще разок увидеться с ним, — добавила Китти, — мне надо задать ему тысячу вопросов, и еще я хочу поговорить с Марцелом…
Пойдемте, — согласился я. — Пойдемте, закончим курс лечения. Я попрошу Сюзанн пойти с нами.
Я разговариваю с ней каждый день, — сказала Китти, — и знаю все, что она думает. И знаю — она не пойдет… Не упоминайте при ней о князе…
А Корнелия? — спросил я, намереваясь говорить без обиняков.
— Смеется над ним, — ответила Китти.
Я подумал о своем незаконченном письме, и меня охватила грусть. «Вот так, — сказал я себе. — Быть может, ты и пройдоха, может, хитрец, но прежде всего тебя следует увенчать короной дураков. Громоздишь ошибку на ошибку, а знание человеческих характеров и смысл вещей от тебя ускользают…»
Мы уже приготовились в путь, по я не мог переступить порог, не спросив о Михаэле.
Китти не дала никакого ответа, и я продолжил свои рассуждения следующим образом: «Ну, тут-то уж я не ошибусь ни на волос: Михаэла — всего лишь хорошенькая девушка, каких наберется тринадцать на дюжину. Что-то испытывает она теперь? Грусть, смешанную с самолюбием, немножко оскорбленной гордости, немножко стыда — и ничего более! Она соткана из теней, в ней нет крови, и то, что мне в ней нравилось, — просто волшебство ее двадцати лет… Хоть бы Китти не выросла похожей на старшую сестру!..»