Конец старых времен

— Могу вам заявить, — отвечал Стокласа, — что я вовсе не против послушать рассказы о далеких краях.

На это адвокат возражал:

— Каждое второе слово у него — ложь! Дайте же убедить себя, сударь; этот малый — беглый унтер-офицер, укравший где-нибудь княжеские документы! Мне противно смотреть, как он опускает в вино свои отвратительные усы, как он хвастает и пыжится или трещит по-французски!

— А что? Разве он неправильно говорит?

На лице хозяина отразилось серьезное беспокойство. Выяснив, что сам адвокат далеко не силен в этом языке, Стокласа попросил меня сообщить, много ли ошибок подметил я во французской речи полковника. Я ответил правду, что князь говорит лучше меня, но никогда не изучал старофранцузского, и Вийон доставляет ему затруднения.

Михаэла бегло говорит по-французски, — заметил на это Стокласа, — и она не нашла у него ни единой ошибки.

Ладно, — сказал адвокат. — Поступайте как знаете. Только если этот тип поставит вас в смешное положение, если в глазах уважаемых людей мы окажемся какими-то креатурами белогвардейцев — последствия отнесите на счет вашего пристрастия к ничтожеству, к бездельнику, к шуту!

Аргументы были серьезны, но мой хозяин не поддался. Как это так — из-за маленькой невинной лжи отказаться от помощника? Ничего так сильно не желал Стокласа, как того, чтобы поверенный убрался к дьяволу, — и выслушивал-то он неудовольствия доктора для того лишь, чтобы удвоить свое к нему нерасположение.

В то время пан Стокласа собирался пересесть на другую лошадку, переметнуться на сторону помещичьего крыла пана Якуба, и адвокат со своими мелкими землевладельцами сидел у него в печенках. Стокласа желал им всего наихудшего, желал отплатить им за проволочки и затруднения, которые они ему чинили при купле Отрады. А князь годился для этой цели, как гончая в охоте на оленя.

И не только это. Полковник, умевший заставить слуг побегать, изрядно насел на лесников. Я уже рассказывал, как робок был мой хозяин, как плохо удавался ему повелительный тон с собственными объездчиками. (У этих малых отличный нюх, и они мгновенно отличают тех, кто здоровается с ними за руку из чувства собственной неуверенности, от тех, кто умеет приказывать.) Объездчики помыкали хозяином примерно так, как то делают городские портные с провинциалкой. У них только и было на языке, что «простите, сударь, так это не делается, так не выйдет».

При князе Алексее это прекратилось. Почему? Думаете, изменился старый Рихтера, или хозяин изменился, или уж не полагаете ли вы, что князь стоял за спиной Стокласы, придавая убедительность его распоряжениям с помощью хлыста? Ничего подобного! Просто князь гулял по лесу и, наткнувшись на «ежа» (что на жаргоне лесника означает спиленное браконьерами дерево), поднимал страшный крик. Наругавшись всласть, обозвав всех мошенниками, князь быстро восстанавливал порядок. И потом прощал виноватых. После чего примирительно говорил Стокласе:

— До тех пор, сударь, пока вы в состоянии наорать как следует из-за какого-нибудь зайчишки, пока браконьеры и расхитители леса заставляют кипеть вашу кровь, — до тех пор мир прекрасен, ибо все это происходит в лесной чаще. А эти две вещи связаны друг с другом, и одной без другой не бывает.

Подобные сентенции хозяин мой выслушивал довольно часто и постепенно привык к нраву полковника, перенял от него кое-что и в конце концов сам стал чаще закрывать на все глаза, зато шире открывать глотку. А это и есть лучший способ обращения с людьми. Это герцогский обычай, по которому так стосковался Рихтера. Однажды я собственными ушами слышал, как князь резко выговаривал Рихтере за то, что тот сводит лес у самой дороги.

— Леший вас побери, — говорил полковник, — почему вы не рубите где-нибудь на склоне и не свозите лес зимой, на санях, когда снега по горло? Вы что, с управляющим лесопилки спелись или с крестьянами?

Никогда бы я не подумал, что наш лесничий позволит кому-либо дуть на свою кашу. Он не ответил ни слова, а вскоре они с князем опять были друзьями. И я подумал, что полковник все-таки кумекает в делах, в которые вмешивается, и еще — что он разгадал какие-то тайные ходы Рихтеры. Вот откуда, верно, эта снисходительность, вот откуда эта дружба! У князя нюх на всякое жульничество — значит, лучше быть с ним в добрых отношениях.

Однако такое соображение объясняло далеко не все. Слуги и прочая челядь, которым князь отдавал распоряжения, были ему равно преданы; а ведь у тех на совести не было никаких пятен, они-то уж ни на чем не могли облапошить хозяина. Это обстоятельство сильно меня занимало. Я стал приглядываться к князю, стал следить за каждым его шагом. В поведении его, кроме некоторого чудачества, не было ничего примечательного. Он слонялся по двору, по коридорам, тут с кем-нибудь пошутит, там кого-нибудь отчитает. Но в том, как он ходил, как звенели его шпоры, как резко распахивал он двери, как помахивал нагайкой, — во всем этом было и впрямь нечто княжеское. Молодцы Котеры дрожали перед ним, и если б он приказал, они бросились бы хоть в огонь. Он так умел посмотреть на них, так протянуть руку, когда чего-нибудь хотел, — протянуть лишь слегка, лишь намеком, по с таким нетерпением и величавостью, словно какой-нибудь маршал, который не размахивает руками, а ограничивается лишь мягким мановением кисти. При этом лицо полковника выражало издавна укоренившуюся привычку повелевать. Когда князь шел к обеду — казалось, даже коридор впереди него опускается под уклон, и всегда находился кто-нибудь, кто распахнул бы перед ним дверь. Короче, с тех пор как князь появился в Отраде, к нам вернулся прежний дух, и слугам казалось, что возвратился герцог Марцел Пруказский.

— Вы на ваших людей не смотрите, — говорил поверенный пану Стокласе. — Они счастливы, когда могут делать то, к чему привыкли. А я утверждаю, что он авантюрист. Чего вы с ним носитесь? Зачем кормите? Что вас за это ждет? В один прекрасный день он над вами же и посмеется. Люди такого сорта не знают иных занятий, кроме как выискивать, где бы наесться да напиться на даровщинку. Князь он там или нет, а я бы послал его ко всем чертям.

Все это было впустую. Я, Китти, Сюзанн, Михаэла и Эллен стояли на стороне Алексея Николаевича. Рихтера был с ним заодно, и в кухне (по крайней мере вначале) его не давали в обиду. Сказать по правде, все влюбились в князя. Одной нравились его усы, другой — глаза, третьей — его великолепный, тонкий, стройный и гордый стан, четвертой — его манера речи, пятой — смех. И каждая девица, сколько их там ни было, находила в его лице какую-нибудь особую черточку или знак, подтверждавший ей, что он — князь. Им казалось — человек этот хранит некую тайну.

То, что почитается красотою на кухне, приобретает порой образ обманувшего счастья. Образ сказки. Образ принца и Золушки!

Такую-то песенку и пели у плиты в полном единодушии. Каждая из этих девушек ждала какого-нибудь исключительного события, ибо ведь должна же когда-нибудь измениться злая судьба! Все верили, что ходит по свету счастливый случай, ищет одну из них. Верили в воздушные замки счастья. У кого же ключи от его ворот? Не у князя ли Алексея? Он беден — и богат, именит — и безымянен. Нынче он в том же положении, что ты или я, а завтра, быть может, судьба его обернется…

Однако и в кухнях царят духи раздора. Старая ключница Вероника называла князя потаскуном и утверждала, что застигла его, когда он пробовал, какие двери запираются на ключ, а какие — на щеколду.

— Потаскун он, говорю, потому как пробовал-то он двери тех комнат, где девчонки живут.

Мы подняли Веронику на смех, но Корнелия вскинула голову и ушла, вертя задом.

Знал ли князь, что думают о нем адвокат, Стокласа и кухарки? Был ли у него какой-нибудь план? Роились ли какие-нибудь мысли в его голове, когда он закрывал за собой дверь своей комнаты? Я думаю, он только хохотал. И, если не ошибаюсь, он, хлопнув по плечу своего слугу, внушал ему следующее: «Пей и ешь, сколько душа просит! Не отказывай себе ни в чем, веселись, ибо за этим периодом изобилия последуют трудные времена. Итак, отваливай кусок побольше от головки сыра, набивай брюхо паштетами и хватай весь противень, когда тебе предлагают булочку. Старайся как можешь, приятель, и пей, как только сумел научиться. Предвижу, настанет конец этому блаженству, а так как ты еще лет десять-двадцать (если смотреть на вещи здраво) не можешь рассчитывать на жалованье, которое должен тебе батюшка царь, то придется тебе скоро свистеть в кулак. Что же до женского пола, Ваня, то не лезь в чужой огород, но уж коли прельстит тебя чье-нибудь пухлое плечико — воспользуйся свободой, которую я тебе даю. Однако, как бы близко ни сошелся ты со своею подружкой, не говори с ней о вещах ничтожных и мелких, а старайся представить ее взору все то, что было благородного и прекрасного в нашей жизни».